Сейчас Слуцкого все называют великим поэтом, и это прекрасно и справедливо. Но Инна полюбила его на всю жизнь с первых строк и первая сказала о масштабе его личности и таланта. И она, конечно, была бы счастлива прочитать все, что публиковалось в «Иерусалимском журнале» к столетнему юбилею поэта.

Все оставшиеся годы, которые Инне было суждено прожить, она работала с тем же мастерством и самоотдачей.

Но ее статьи и рецензии резко различаются по тону и отношению к тем, о ком она пишет.

О своих, для которых, как и для нее самой, литература – дело жизни, Инна отзывается с любовью и восхищением, не опасаясь самых высокопарных слов.

О Юрии Карабчиевском она говорит:

«Он огненной параболой пролетел по небосклону российской словесности – каких-нибудь три-четыре года, и всё!»

Грозному явлению природы уподобляет она и прозу Фридриха Горенштейна:

«Прямые, грубые высказывания пророков то и дело прорезывают текст наподобие сердитых молниевых зигзагов и куда точнее поражают цель, чем уклончивые, затейливые нынешние подтексты».

О героях романа Бориса Балтера:

«Но вслед за их юношескими фигурами – зловещий черно-красный цвет грядущих пожаров. Мы знаем: они обречены стать жертвами тех, кому сейчас так беззаветно верят, их сосчитают щепками, которые летят, когда лес рубят… И, может, это их нам не хватает, чтоб жизнь была чище, справедливее, правильнее?»

Она смотрит на них из своего времени, которое было для них светлым будущим, как на родных, как старшая сестра на младших братьев, – с болью и нежностью.

Как к одному из этих Балтеровских мальчиков, который дожил до светлого будущего, но не смог жить в нем, относится Инна к Геннадию Шпаликову. Ее возмущает дурновкусие телевизионщиков – в годовщину гибели поэта они устроили для советских зрителей шутовское телешоу с исполнением песни «А я иду, шагаю по Москве» (стихи Г. Шпаликова). Так же поразило ее когда-то исполнение популярной певицей разухабистой песни, в которую превратилось одно из лучших стихотворений Арсения Тарковского, и совсем не удивила реплика простого слушателя: «И чего это все мало этой девке? Чего ей еще надо?»

Для Инны очень своя – Наталия Ильина. Она настолько ей близка, что кажется, будто Инна пишет о самой себе, о своей собственной художественной манере, о своем искусстве композиции:

«Она так компонует, так сочетает, что из разрозненных кадров, мимолетных эскизов складываются разноцветные картины, со своим особенным колоритом и освещением. Освещение! В нем весь фокус».

Этот «фокус» – как присущий живописи прием можно увидеть и в прозе самой Инны, и в ее рецензиях: светотень в рассказе «Блудный сын», картина белой ночи в повести «За мостом», в зловещем освещении героев романа Балтера и в озаренных очень «ясным светом» фактах мемуаров Григория Бакланова.

Инна обращает наше внимание на то, с каким тактом и доброжелательностью освещает Ильина противоречивые характеры знаменитых современников в книгах своих мемуаров. Ее умная и добрая память освещает и собственные истоки. Она ищет и находит у своих родственников и предков «бескорыстие, самоограничение, равнодушие к жизненным благам, накал духовности» – то, что Инна ценила превыше всего. И она с волнением заканчивает свою рецензию словами: «Вот какие красивые бывают люди!»

О таких же благородных истоках необыкновенной личности Андрея Дмитриевича Сахарова она писала в статье «Кто мы и откуда?»

И совсем иначе – о чужих. Среди них А. Генис с его «Беседами о новой русской словесности» и М. Веллер, заявивший, что «довлатовскую прозу можно писать погонными километрами».

Ее ирония в адрес Веллера совсем не похожа на «мягкий коврик», который незаметно для читателя подстилает Довлатов в своих, казалось бы, безыскусных рассказах. Ирония Инны Пруссаковой – злая, колючая, острая – не мягкий коврик, а рахметовские гвозди.

Ее возмущает журналист, который походя обозвал соцреалистом Евгения Шварца. А от постмодернистов – они у Инны «пофигисты, наплевисты» и, конечно же, самые чужие, – она, как от нашествия варваров, защищает всю русскую литературу.

Чужие – братья Михалковы (Андрон Кончаловский и Никита Михалков), счастливчики судьбы, которые в своих мемуарах жалуются, что они чего-то недополучили в этой жизни.

И, по контрасту, с радостью и уважением она пишет о счастливчике из своих – о Михаиле Козакове. Он тоже баловень судьбы, но совсем другой. Он художник, он настоящий, и слова для него другие: «Творческий человек – это тот, у кого нет выбора… Артистическая мысль свободна, и ее свобода – это постоянная связь земли и небес, и умение заглядываться в небесный простор обеспечивает существование на этой земле, примиряет с несовершенством мира…»

Связь земли и небес как главное свойство творческого человека она находит и в стихах близких ей поэтов – у гармоничного Самойлова, у негармоничного Слуцкого, у Елены Елагиной, от которой «никакая скудость не заслоняет звездного неба».

Чужие – болтливые авторы и авторши мемуаров, посвященных самим себе, переполненных разоблачениями известных людей и сплетнями. Так, сами за себя говорят уже названия их книг: «Андрей Миронов и я. Любовная драма жизни» (Татьяна Егорова), «В роли себя самой» (Елена Проклова). Обе книги были изданы в 1999 году. По контрасту с ними совсем иначе выглядят мемуары актрисы Лидии Смирновой, в которых «… нет самоупоенности, нет зависти и ревности к чужим успехам. Душевно абсолютно здоровый человек, как та Шурочка, песенку которой из фильма “Моя любовь” и сейчас еще помнят и поют». А в воспоминаниях Нонны Мордюковой, одной из самых своих любимых актрис, Инна видит «раскованность талантливого человека».

Чужой – Юрий Нагибин, который в своем опубликованном «Дневнике» выставил все на продажу: мелкую зависть, мелкую злобу и интимные подробности своей личной жизни, о которых неловко читать.

Но мемуары – это особый жанр, который тоже требует мастерства. Не только откровенности, но также деликатности и сдержанности: «…иной раз своевременное умолчание бывает выразительнее самых громких слов». Поэтому Инна с таким уважением говорит о «Памятных записках» Давида Самойлова: «Он целомудрен, и никаких пикантных подробностей литературного быта мы отсюда не вычитаем, никаких сплетен, никаких ловко скроенных намеков». Так же она относится к мемуарам Григория Бакланова, Иды Наппельбаум, Василия Катаняна, проявивших в этом особом жанре доброжелательность и сдержанность, – им важно было рассказать о лучшем, о главном в людях, которых они близко знали. Можно себе представить, как разыгрался и разгулялся бы на месте Катаняна чужой, сколько скандальных подробностей (из первых рук!) он поспешил бы сообщить о Лиле Брик, если бы она была его мачехой, о режиссере Сергее Параджанове… А Катанян «рассказывает о них с уважением и теплотой, как о необыкновенных людях, и при этом у него хватает такта убирать себя самого в тень».

Среди рукописей Инны Пруссаковой – 27 вариантов названия статьи о критике. Вот два из них: «Критик – читатель и писатель в одном лице», «Критика – на равных с изящной словесностью?»

В том, что оба названия о ней самой, убеждаешься, когда читаешь ее рецензии, которые никогда не были дежурными откликами на новую книгу. Она относилась к этой работе со всей добросовестностью и ответственностью мастера. Инна писала: «Самый оперативный, но и самый полезный обоюдно, для читателя и для самого производителя, жанр: критик сам, первый, высказывает еще никем не заявленные мнения, читатель сравнивает свое ощущение с просвещенным взглядом на вещи. Статьи писать о тех, о ком уже говорили и говорили, куда легче. А вот ты первым выскажись! Ты проанализируй то, о чем еще никто ни слова не обронил. Да так ты это сделай, чтоб, ознакомясь с твоей рецензией, читатель тут же побежал и тобой открытую книгу отыскал и прочитал. Вот что такое рецензия!»