У одного из самых близких ей поэтов, Бориса Слуцкого, есть стихотворение о «романах из школьной программы», и в нем такие строки:

Для Инны Пруссаковой из всей «школьной программы» главной моральной опорой был Лев Толстой. Обращаясь к трем его великим романам («Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение»), она показывает, что все они – о нас, что вечные проблемы, которыми мучился сам автор и его любимые герои, должны постоянно решать для себя и мы, «чтобы жить честно».

Писатель всегда отдает читателю все, что имеет, – это можно сказать и о книге Инны Пруссаковой о Толстом. Это очень личная, искренняя книга, адресованная своим. Она предупреждает: «Наши рассуждения не обязательны для читателя, для которого Лев Толстой и впрямь – зеркало русской революции и певец русского патриотизма времен войны 1812 года».

Но до своих книга не дошла – рукопись перехватили самые чужие руки.

Первыми ее читателями и рецензентами были доктор филологических наук Я. С. Билинкис и доктор педагогических наук Т. Г. Бра́же. Их отзывы поражают своей противоположностью: корректный, благожелательный у Билинкиса и грубый, злобный у Браже. В чем же она упрекает автора?

«Недостаточно широкий веер решения проблем». В этот «веер» (затертый литературоведческий штамп, который она с удовольствием повторяет) не включены, оказывается, такие аспекты как «Толстой и театр», «Толстой и религия», «Толстой и философия» и многие другие. Браже объясняет это очень просто: «нежеланием поднимать новые для себя пласты», то есть недобросовестностью и ленью. Она обвиняет Инну в поверхностности и дилетантизме. По ее мнению, «книга написана как бы без особого труда по осмыслению собственных впечатлений, раздел о кино вообще “пробалтывается”, он наиболее небрежно и легковесно сделан: это воспоминания о фильмах, изложенные на уровне расхожих бытовых суждений». При этом Браже ссылается на «группу поддержки» в лице супружеской пары Платуновых, которые вместе с ней рецензировали раздел о кино. Получается, как в «Горе от ума»: «Не я один, все также осуждают».

Мнения Инны о писателях раздражают Браже «даже не по оценкам, а по манере мыслить и тону». Ей претит независимость суждений автора, не совпадающих с официальной оценкой рассказа Шолохова «Судьба человека» и фильма по этому рассказу. Но особенное негодование вызывает у нее свободный, раскованный язык книги: «Разнузданность речений, примитивно-вульгарные фразы, обедненная бытовая речь современного, весьма агрессивного человека с улицы».

Что же вызвало такой мощный взрыв ее собственного агрессивного красноречия? Ответ подсказывает Лермонтов – «зависть ли тайная, злоба ль открытая…». Зависть к творческой свободе, к таланту, который не заменишь успешной карьерой педагога-методиста. Отсюда злоба и клевета и, как заметила однажды Инна по поводу Бродского, «размалывание любого инакомыслия, хотя бы и художественного».

Короче говоря, эта маститая дама показала свой мастер-класс в роли заплечных дел мастера: ее разгромная внутренняя рецензия сделала свое черное дело – ухудшила здоровье Инны и, вероятно, сократила ее жизнь, а книга о Толстом была издана лишь посмертно.

Нечто подобное уже было в жизни Инны в первые годы ее работы в школе. Она вспоминала, какой разнос учинила ей важная дама из РОНО, посетившая ее урок по лирике Пушкина. «Почему вы взяли для анализа стихотворение “Пророк”? – строго спросила она. – Зачем нашим учащимся эта непонятная религиозная лексика? Неважно, что он есть в программе, надо творчески подходить к предмету и вместо него брать “Кавказ” с его красивыми картинами природы. И откуда вы взяли, что Пушкин мечтал о личной свободе? Он думал только о свободе народа. Это вредные тенденции, непростительные даже для молодого специалиста. Нужно перенимать опыт старших товарищей, а не повторять идеологические ошибки учебника».

Тяжело было выносить непробиваемое невежество чиновницы-методистки и «неодолимую, железную силу нелюбви» школьного начальства, но ее защищала любовь учеников. Она думала: «Да пусть хоть весь мир ополчится на меня, только бы они любили меня!» Тогда были молодость и здоровье, а теперь их уже не было. Но осталось чувство собственного достоинства художника, который может быть только самим собой и мастера, который умеет хорошо делать свою работу.

Отзыв Браже кончается многозначительной фразой: «Принимая заботу автора о судьбе традиций русской литературы, я исхожу из несколько иных побуждений и позиций». На какие же иные, более высокие побуждения она намекает? Оставим ответ на ее совести и продолжим разговор об Инне, которая, кстати, никогда и не декларировала заботу о судьбе традиций русской литературы.

Литература была для нее личным переживанием, и так было всегда.

«Еще бы сто лет толковала про Базарова и про Гамлета, очень жалко бедного принца. И Базарова жалко. В детстве я над ним проливала горькие слезы и даже нарисовала: Базаров в гробу, в профиль и с бакенбардой. Хотелось бы, чтоб и ребята так пожалели Базарова, – не за его прогрессивные взгляды, а просто так, за незадачу его, за одинокость. Погоревали бы над ним».

Это детское «просто так» повторится в одном из последних ее стихотворений. Возможно, и личная неприязнь Браже – «просто так», она так же иррациональна, как любовь.

Надо сказать, что Инна и сама бывала очень резкой и пристрастной в своих оценках. Но за ее горячностью никогда не скрывались личные амбиции. Просто для нее все были или свои, или чужие.

Так, очень чужой была Цветаева, и даже ее «божественный глагол» не примирял Инну с человеческими недостатками поэта.

Она доказывает, что книга В. Катаева «Алмазный мой венец», которая поражает неосведомленного читателя яркостью воспоминаний, на самом деле «ошеломительные сплетни и самая отъявленная ложь». (Так же, но в более сдержанных выражениях, возмущалась Ахматова, живой персонаж «Петербургских зим» Георгия Иванова, – она видела в его мемуарах только плод фантазии автора.)

Инна утверждает, что всегда «одни были большие люди, преданные правде и литературе, а другие были – так, завистливая и подлая шпана».

Она называет К. Симонова «придворным художником» и говорит, что его когда-то очень популярную трилогию сейчас и в руки взять невозможно. Но некоторым оправданием стали для нее воспоминания «Глазами человека моего поколения», которые Симонов не решался публиковать. А все же он чужой, и похвала его записок весьма сдержанна: «Очень даже небезынтересно по знанию материала и по мироощущению – зато и перешли временной рубеж». Но для своих она находит совсем другие слова.

Инна составила сборник статей о любимых писателях и художниках для своих читателей, которые станут ее единомышленниками. В предисловии она писала:

«Ведь есть же еще литература, и есть с кем говорить о ней. Есть где-то еще чудаковатые юнцы-книгочеи, не завороженные шелестом денежных купюр, есть и учителя-энтузиасты, работающие не за страх, а за совесть, и несущие своим ученикам все, что удается выловить в океане знания. Им адресована эта книга. Тем, кто читает поэзию не по спискам и не по программе, а для себя».

В нашей книге вы прочитаете большую часть статей, предназначавшихся для этого сборника. Мы не будем их комментировать, но добавим немного к самой первой – о Борисе Слуцком.

Задолго до этой статьи он, безымянный, но узнаваемый, появился в ее посмертно опубликованной повести «Откуда приходят сны» (1963) – московский поэт, приехавший в Ленинград на День поэзии. Мы видим его лицо, по которому вдруг пробегала злая и печальная ирония, слышим его глубокий глухой голос, представляем себе его манеру чтения и чувствуем подлинность его поэзии, в которой раскрывается горькая, тяжелая правда о войне: «Сколько надо было перестрадать, перетерпеть, перемучиться – в одиночку и с людьми, – чтобы отпечатались в мозгу шершавые, как кромка солдатской шинели, строки!»