– Что ты делаешь? – спросил он.
В его голосе слышалась враждебность.
– Собираюсь снова опробовать новый метод.
– Зачем? В прошлый раз тебе от него стало плохо.
– Я хочу его исследовать. Открыть что-то новое.
– Мне этот новый метод не нравится. Не надо больше так делать.
– Но почему?
– Когда ты так делаешь, ты как будто пропадаешь. Я перестаю понимать, где ты. И мне кажется, ты и сама этого не понимаешь. Тебе не хватает воображения.
– Что-о?
– Будь у тебя побольше воображения, было бы не так плохо. Но…
– Да что ты говоришь?! С чего это ты решил, что у меня нет воображения?
– Я просто хочу сказать, что ты пытаешься от него избавиться и жить без него. А всё эти книги! Одна говорит, что его не существует, другая – что даже если и так, все равно неважно.
– Да нет же, нет…
– Ну, если тебя не интересует мое мнение, то и не спрашивай.
– Но я не… – Лира не знала, что сказать. Этот разговор выбил ее из колеи. А Пан бесстрастно смотрел на нее и ждал, что она скажет дальше. – Что же мне делать? – наконец воскликнула она.
Она имела в виду, что ей делать с Паном, как им все исправить. Но Пан понял ее иначе.
– Ну, предполагается, что нужно дать волю воображению, – ответил он. – Но для тебя это не так-то просто, да?
– Я не… на самом деле я… Слушай, Пан, я просто не понимаю, о чем ты. Мы как будто говорим на разных языках. Я не вижу связи…
– А кстати, что именно ты хотела посмотреть?
– Теперь уже и не знаю. Ты меня запутал. Но что-то где-то не так. И я хотела посмотреть – может, удастся выяснить, что именно.
Пан отвел глаза и медленно поводил хвостом из стороны в сторону, а потом просто отвернулся, запрыгнул на обитое ситцем кресло и уснул, свернувшись калачиком.
Значит, ей не хватает воображения? Она пытается от него избавиться? Ни разу за всю свою жизнь Лира не задумывалась, как у нее обстоят дела с этим качеством. А если бы задумалась, то, пожалуй, и признала бы, что за эту сторону ее личности отвечает, скорее, Пан, потому что сама по себе она была практичной, здравомыслящей, приземленной… Но откуда ей это было известно?
Все дело в том, что такой ее считали другие – или, по крайней мере, обращались с ней так, как если бы она была именно такой. У нее были друзья, которым, по ее мнению, воображения хватало: они были остроумными, говорили всякие удивительные вещи или много мечтали. Неужели она не такая? Очевидно, нет. Но кто бы мог подумать, как обидно будет услышать, что у нее нет воображения!
Правда, Пан сказал, что все это из-за тех самых книг. И действительно, «Гиперхоразмийцы» так и сочились презрением ко всем, у кого была художественная натура, кто сочинял стихи и говорил о «духовном». Значит, Готфрид Бранде подразумевал, что воображение и впрямь бесполезно? Лира не помнила, говорил ли он об этом прямо… Надо будет полистать книгу, проверить. Что до Саймона Талбота и его «Вечного лжеца», то его воображение было выставлено напоказ – и сводилось к очаровательным, но бессердечным играм с правдой. Это ошеломляло, кружило голову. Начинало казаться, что никакой ответственности вообще не существует, нет никаких последствий и бесспорных фактов.
Лира вздохнула. Она по-прежнему держала алетиометр в ладонях, рассеянно поглаживая большими пальцами его рифленые колесики, наслаждаясь знакомой тяжестью увесистого прибора, поворачивая его из стороны в сторону и любуясь бликами света на блестящем корпусе.
– Ну что ж, Пан, я пыталась, – сказала она вслух, хотя и очень тихо. – И ты тоже пытался, сколько мог. Но продолжать ты явно не можешь. Хотя на самом деле просто не хочешь. И что же мы будем делать? Так жить нельзя. Почему ты меня так ненавидишь? И почему я тебя ненавижу? Почему мы не можем просто быть вместе?
Ей уже расхотелось спать. На душе было тяжко, и сна ни в одном глазу.
– Ну ладно, – прошептала она. – Теперь уже неважно.
Она выпрямилась и сосредоточилась на алетиометре.
Между новым методом и классическим существовало два основных различия. Первое было связано с исходным положением стрелок на шкале. Классический метод требовал формулировать вопрос, направляя три стрелки на три разных символа, тем самым точно очерчивая суть проблемы. Новый же метод предлагал толкователю выбрать один-единственный символ и направить на него все три стрелки. Те, кто прошел классическую подготовку, считали, что это грубое нарушение традиций, не дающее надежных результатов. Треугольник, образованный тремя стрелками, служил прочным основанием для последовательной и методичной работы, тогда как одна-единственная опора, на которую толкователь рассчитывает при новом подходе, порождает дикий и непредсказуемый хаос значений, потому что игла начинает стремительно метаться между символами.
Второе различие было связано с настроем самого толкователя. При классическом подходе требовалось сосредоточенное, внимательное и, вместе с тем, расслабленное состояние ума. Научиться этому было непросто. К тому же часть внимания нужно было оставить для обращения к книгам, в которых описывались многочисленные значения каждого символа. Сторонники же нового метода утверждали, что книги вообще не нужны. Толкователь не должен ничего контролировать, а должен войти в состояние пассивного созерцания, когда нет ничего определенного и все возможно в равной степени. Именно поэтому и Ханне, и Лире пришлось остановиться почти сразу, едва они начали экспериментировать с новым методом. Обеих ужасно укачивало. И теперь, сидя в кровати и размышляя об этом, Лира вдруг засомневалась.
– А что, если все пойдет не так? – прошептала она. – Что, если я заблужусь и не смогу вернуться?
Да, такой риск существовал. Без твердой опоры, без прочного якоря можно было запросто утонуть в этом бушующем море.
С отчаянной решимостью и вместе с тем не без опаски Лира повернула колесики и установила все три стрелки на одном символе – лошади. Почему именно лошадь, она не знала. Затем крепче сжала в руках алетиометр и закрыла глаза. Ее сознание устремилось вглубь, словно ныряльщик, прыгнувший с высокого утеса.
– Не ищи твердой почвы… войди в поток… слейся с ним воедино… пусть он проходит сквозь меня… волна за волной… нет ничего определенного… все подвижно… – бормотала она себе под нос.
Символы со шкалы алетиометра неслись на нее и пролетали мимо, накатывали снова и исчезали. Она то падала головой вниз, то взмывала ввысь, то рушилась в какую-то ужасную бездну. Образы, которые она полжизни знала как свои пять пальцев, то превращались в нечто пугающее, враждебное, то исчезали, растворялись в тумане. Лира расслабилась, отдалась потоку. Она плыла и парила, кувыркалась, падала и вновь поднималась. Она ни за что не держалась. Стало темно, а затем вспыхнул ослепительный свет. Она стояла на бесконечной равнине, покрытой окаменевшими символами со шкалы алетиометра, в небе сияла огромная луна. Миг, и все изменилось. Ее окружал непроглядный лес, со всех сторон доносились звуки – звериный рев, человеческие вопли, шепот испуганных призраков. Стебли плюща дотянулись до неба, оплели солнце и стащили его вниз, на поляну, где храпел и рыл копытом землю разъяренный черный бык. Сквозь все это Лира плыла без остановки, бесцельно, отрешившись от всех человеческих чувств. Сцена за сценой – банальные, нежные, ужасные картины – разворачивались перед ней и гасли вновь, а она наблюдала за всем с интересом, но бесстрастно. Возможно, она уже спит и видит сон? Или это неважно? Но как отличить важное от случайного и бессмысленного?
– Я не знаю! – прошептала она.
Накатила тошнота и ужасная слабость – неизбежные последствия работы по новому методу. Отложив инструмент, Лира сделала несколько глубоких вдохов, и ей стало легче.
«Должен быть способ получше», – подумала она. Наверняка происходило что-то важное, вот только трудно было понять что. А о чем бы она спросила, если бы под рукой были книги и можно было бы узнать у старых мастеров о том, как лучше сформулировать вопрос и истолковать ответ? Конечно, о той кошке, которая ей недавно приснилась! Действительно ли это деймон Уилла и если да, то что это значит?
