– Ты, конечно, ничего не купила себе поесть, – донеслось из кухни. Дверца холодильника захлопнулась. Каблуки процокали в прихожую и затихли; тётя переобулась в удобные замшевые ботинки, сняла с вешалки пальто и, выходя за порог, бросила:

– Скоро вернусь.

Как только сомкнулись створки лифта, уносящего тётю вниз, Соня отпрянула от дверного глазка. Дурное предчувствие подсказывало ей взять телефон и проверить, кто терроризирует его владелицу звонками.

Дождавшись, когда мелодия оборвётся, она подкралась к тахте. «8 пропущенных звонков. Говард», – высветилось на экране. Телефон погас, и Соня собралась положить его обратно, но дурацкая трубка вдруг снова ожила и квакнула.

Одно новое сообщение от Говарда. Оно начиналось словами: «Как там Со…»

Амелия бы сказала, присвистнув: «Обложили тебя, детка, со всех сторон».

Тётя принесла из магазина свежий хлеб, упаковку масла, оливки, пучок зелени и маленькую баночку земляничного джема. Соня налила себе пустой кофе и устроилась за столом спиной к окну.

– И как же ты упала? – нарушила тишину Мона, загружая квадратные хлебные ломтики в тостер.

– Ты ведь уже знаешь подробности, – подала голос Соня.

Она постаралась сказать это нейтральным тоном, как можно более равнодушно, но зарождающаяся внутри ярость предательски полыхнула на подступе к горлу. Электрические искры пронзили кухонный воздух; Мона не могла не почувствовать их затылком.

Она развернулась, держа нож в руке. В другой руке у неё была вскрытая пачка сливочного масла.

Нечто в её глазах посеяло в Соне панику. Она крепче сжала ручку кофейной чашки, допуская, что ей, возможно, придется выплеснуть кипяток тетё в лицо, если понадобится. Сама мысль об экстремальной самозащите казалась столь дикой, что Соня отбросила всякий анализ. Она смотрела тёте в глаза. Тело, готовое обороняться, гудело в ожидании импульса.

Воцарилось молчание.

Движение тётиных пальцев на рукоятке ножа напоминало крыло летучей мыши. Что-то блеснуло под лезвием из нержавеющей стали; Сонино внимание привлёк крупный изумруд на безымянном пальце тёти. Прежде она его никогда не видела.

Дзынькнул тостер, взметнув вверх два зеркально подрумяненных пшеничных ломтика. Мона неторопливо переложила их на тарелку, намазала один тост маслом и подала племяннице:

– Ешь, Софья. Витамины A и E. Полезно для кожи.

«Красивые женщины покупают красивые вещи, чтобы их с них красиво снимали», – думала Соня, уныло взирая на манекены.

Долготерпеливый консультант с густой эспаньолкой и бирюзовой серьгой в ушном хряще выныривал то с одного края кронштейна, то с другого, как сова из дупла.

Если бы не джинсы, ковбойка и ботинки с наплевательски волочащимися по полу шнурками, он был бы похож на индейского колдуна, промышлявшего врачеванием тел и душ в джунглях Юкатана задолго до вторжения Кортеса. Его демоническая проворность заставляла девочку чувствовать себя куском проржавевшей арматуры, торчащим посреди торгового зала.

Улыбался он только пробегающим мимо детям и Соне.

Пока его напарник, погребённый под ворохом одежды, перемещался, пыхтя, по пронумерованным примерочным кабинкам, консультант, беспечно насвистывая, виртуозно создавал видимость рабочего процесса. Он складывал маечки стопками, сворачивал рукава и штанины, потом оглядывался, ерошил волосы и с лёгкостью вошедшего в моду художника переделывал заново.

Когда Мона удалилась за шторку, поручив племяннице выбрать что-нибудь самостоятельно, он не встал у Сони над душой, а любопытной птичкой порхал поблизости. Иногда он прикладывал к себе ту или иную модель из женской коллекции и одними губами спрашивал: «Может, маечку с улыбающейся какашкой? Или кактус, показывающий средний палец? Нет? Ну, нет так нет, guapa!»

– Хорош выделываться, – плюхнул на свежесложенные футболки кипу перемерянных одёжек его напарник. – Помочь мне не хочешь?

– Неа, – жизнерадостно отозвался консультант, с опаской поглядывая в сторону кабинок. – Боюсь я женщин. Злые они!..

Будто в подтверждение его слов, Мона вышла из примерочной, решительным жестом пресекла попытку консультанта угодить ей и обратилась к Соне:

– Швы лезут. Нитки гнилые! Идём.

Она миновала противокражные рамки и огляделась вокруг, намечая следующий объект для рейда.

Поход с ней по магазинам ради обновления гардероба был для Сони пыткой. Тётя наказывала ее за пропуск занятий в училище – вполне законный пропуск.

Попав несколько лет назад под машину, она уже неделю спустя выполняла экзерсис – прихрамывая, с тугим голеностопным бандажом поверх трико. Параллельно с болью её пронзали короткие вспышки жалости к самой себе: если она умрёт, тётя будет сожалеть о потере выпестованной ею преемницы – и только.

Соня виновато прошмыгнула мимо консультантов и поплелась за тётей измученным пажом.

Когда исчезнут красные флажки, которыми её обложили, и исчезнут ли?

Свались на неё негаданная свобода, как она поступит с ней?

Она представила, как возвращается после работы одна в съёмную комнатушку, садится на раскладной диван и сидит, не двигаясь, с выключенным светом, пока не наступает время идти в душ и спать. Нет аппетита, нет желания что-либо делать, даже дышать она не стала бы, если бы не жизненная необходимость.

Визуальная утрата признаков витальности. Отмирание чувств. Остановка мысли, безнадобность речи. Загробное измерение; Сидпа Бардо; пространство, где нет надежды для тех, кто был при жизни ходячим мертвецом.

Мона уверенно прокладывала дорогу через толпу, помахивая бумажными пакетами, нанизанными на руку. В сумочке, почти разрядившись, хрипел мобильный телефон. Соня цеплялась, как за маяк, глазами за её нежный затылок с подколотыми вверх волосами, заканчивающимися на шее тонким пушком.

Посещали ли Мону подобные мысли на финальном витке карьеры, при постановке диагноза, или раньше? И если да, то не стала ли она для тёти, в некотором роде, спасением?..

– У тебя совсем нет приличного белья, – заявила Мона, толкая вращающуюся дверь.

Соня вклинилась в ускользающую створку и взбунтовалась.

По крайней мере, ей разрешалось носить удобные вещи – неброские, однотонные – рекомендованные придворной камеристке для облачения в присутствии королевы. Бельё она любила под стать – телесное, без девчоночьих финтифлюшек, даже бантики, пришиваемые производителями повсеместно, отпарывала; невзрачное бельё, достойное послушницы, на которое не посмотрят, а взглянув, не заострят внимания.

– Пора научиться одеваться изящно, – наставляла тётя, беря племянницу под локоток и ведя её вдоль разномастного модельного ряда. – Нужно уметь производить приятное впечатление на окружающих.

– Я думала, что должна произвести впечатление на руководство театра, а им без разницы, как я одета вне репетиционного зала.

Трудно было определить, расстроил или обрадовал Мону её ответ.

Она сняла с крутящейся стойки пластмассовую вешалку и приложила к Соне.

– Неужели?

Соня поёжилась. Тётино «неужели», словно нож, приставленный к рёбрам, лишал её путей к отступлению. Сколько таких ножей торчало в ней с детства, роднящих её с дикобразом – одному богу ведомо, она уже потеряла им счёт; поэтому, когда кто-то был добр к ней, у неё внутри выбивало пробки.

– Вот неплохой комплект, – Мона надела вешалку ей на шею. – Италия. Прошлый сезон, со скидкой, но качество отменное. Иди примерь.

Кружево. Винное, на бледно-лиловом фоне, похожее на сеть кровеносных сосудов, сплетенных хирургическими канюлями в фантастический узор.

– Терпеть не могу кружево, – запротестовала Соня.

– Напрасно. Кружево подчёркивает хрупкость и женственность, но лишь на юных девушках, как ты. Не каждая может себе его позволить.

– Это точно шилось для подростков? – упиралась Соня. – Если да, то дизайнеров нужно посадить в тюрьму.

– Софья…

– Извращение какое-то.

– Софья…

– Фу.