Ладошка Амелии была влажной.

Отыграла увертюра, начался балет. Праздник у бутафорской рождественской ёлки шел гладко: родители чинно разговаривали, крёстный чудил, дети хвастались друг перед другом игрушками из папье-маше.

Амелия уверенно держалась на пальцах. Танцуя безукоризненно, она попутно наделяла свою Мари такой нежностью и состраданием к нескладному деревянному человечку с перевязанной челюстью, что зрительный зал едва дышал, стараясь не упустить ни единого жеста. Трижды через сцену проносился её гадкий братец с саблей, сломавший Щелкунчика – верхом на лошадке на палочке, в окружении задир и хулиганов; трижды Амелия пряталась за ёлку, чтобы после возобновить вариацию. Она чисто скрутила двойной пируэт, вышла из него в арабеск на пальцах, опустилась… и упала. Рухнула на ровном месте.

Зал замер. Вариация кончилась. Амелия вскочила, прижимая к себе Щелкунчика.

Дирижёр, спасая положение, погнал действие дальше. Сцена вновь заполнилась танцовщиками, и балет продолжился. Зрители запоздало захлопали, стараясь поддержать солистку, но аплодисменты потонули в грянувшей музыке.

– Вот тебе и дебют, – хихикали девчонки, возвращаясь в гримёрку, на ходу расстёгивая мундиры и высвобождая вспотевшие головы из-под киверов на резинке.

– Сегодня взошла звезда Забелиной – знатно звезданулась!

– Пожелаем ей лажать в том же духе!

– Ха-ха-ха!..

Соня отстала – её унёс в разгар битвы взрослый артист-мышь, унёс за противоположную кулису. Чтобы присоединиться к своим, она обежала задник сцены с декорациями, а после второго выхода восстанавливала дыхание, морщась от колотья в боку.

Она сдала дежурившей костюмерше деревяшку с ремнём, выкрашенную под ружьё, отстегнула заколотый невидимками кивер, сняла мундир. Ей не хотелось идти в гримёрную и быть свидетельницей того, как из дружных, одарённых, приветливых в обычной жизни девочек прёт, клокоча, жгучая, чёрная зависть.

В антракте в артистических зашумели, женская половина уборных превратилась в муравейник.

Амелия не появилась. Её рюкзак и одежда висели на спинке стула, а ботинки виновато выглядывали из-под батареи, принимая, словно два самурая, обрушившийся на их госпожу позор.

Одноклассницы поспешно собирались: кого-то из них забирали родители, уже привыкшие смотреть по полспектакля за вечер, кто-то кучкой добирался в поздний час домой на метро. За Амелией обещала приехать старшая сестра со смены: работая в ночном клубе барменом, она бы едва успела к концу второго акта, когда Мари просыпалась у ёлки под занавес.

Шелестели пакеты с бутербродами, застёгивались молнии на ранцах. Девчонки злословили даже с набитыми едой ртами.

– Небось, худрук её задержал. Отчитывает.

– Завтра ещё от Иды Павловны влетит перед классом…

– Думаете, заменят?

– Ага, мечтай! Амелия у неё в любимчиках. Поорёт для вида, погоняет на репетициях, и снова в строй.

Юные балерины отчаливали. Соня сделала вид, что у неё зачесался глаз, и старательно заводила ватным диском по лицу.

Ей не нравился сценический макияж, не нравилось красить губы и рисовать стрелки на веках. Иногда одноклассницы помогали ей, но чаще она вынуждена была сама, ругаясь, чернить карандашом ресничную линию. Стрелки получались кривые. Соня ломала мягкий грифель карандаша, тёрла художества влажной салфеткой. Окружающие смеялись.

Девчонки разъезжались по домам в гриме, стремясь сохранить магию сцены вплоть до ежевечернего душа. Соне тётя презентовала бутылёк французского молочка для эффективного демакияжа, но она так неистово драила кожу, что казалось, будто её возили лицом об стиральную доску.

У неё всегда выпадала одна-две реснички при смывании туши. Попав в глаз вместе с молочком, ресница раздражала слизистую. Соня, шипя, выковыривала её платочком, придвинувшись к зеркалу.

Поглощённая неприятным занятием, она вздрогнула, услышав позади:

– Что, никак? – и стукнулась о зеркало лбом.

Амелия с припухшим, блестящим от слёз носом изучала её отражение, выглядывая из-за плеча.

– Развернись-ка, – скомандовала она Соне, выхватывая из косметички ватную палочку и занося её над лицом подруги. Большим пальцем она оттянула ей веко вниз и осторожно подула внутрь.

– Глазное яблоко мне не высади, – буркнула Соня, жалея, что поддалась.

– Не дёргайся.

Амелия смачно послюнила инструмент. Поддев и вытянув наружу ресницу, она смахнула её со щеки подопытной слюнявым концом ватки:

– Не хочешь загадать желание?

– Амелия, фу!..

– Как хочешь, – дебютантка подцепила ресничку подушечкой указательного пальца, наклонилась, что-то задумала и сдула её прочь.

Соня выбросила в мусорку испачканные тональным кремом салфетки, мельком глянула на себя в трюмо и накрепко завинтила крышку у флакона. Краснота спала. Её лицо выглядело бледнее, чем утром.

– Несправедливо это, – Амелия со вздохом облокотилась на стол. – Рыжая ты, а веснушки у меня.

– Нормальные веснушки.

– Ты про россыпь мушиных какашек у меня на переносице?

Амелия высморкалась, скатала бумажный платочек в комок и запустила снарядом в подругу.

– У, гадость!..

Соня увернулась. Летящий ком задел её по касательной и упал на ковёр.

– Я это поднимать не буду.

– Я и не просила, – огрызнулась Амелия, доставая из упаковки новый. Она помусолила уголок, разделила его на два слоя и шепнула: – Ужасно, да? Я специально ждала, когда девчонки уйдут. Я знаю, они радовались – слышала их болтовню в коридоре.

– Где же ты была?

– В туалете, в ближней кабинке. Оттуда всё прекрасно слышно.

Соня молчала. Нужно было идти, чтобы не злить тётю, а Амелии предстояло коротать время до финала в опустевшей гримёрке, один на один со своим падением.

«И еда у неё ещё днём закончилась. Будет сидеть голодная», – подумала Соня, вынимая из рюкзака остатки салата в контейнере и полтора хлебца с сыром, а вслух сказала:

– Держи, твоя сестра не скоро придёт.

– Чего-о? – надулась дебютантка, потыкав в угощение ватной палочкой. – Что это ты мне подсовываешь? Где мои пирожные, женщина?!

– Офигеть ты наглая! – вспыхнула Соня, продевая руки в лямки. – Контейнер вернёшь завтра!

Она вылетела из гримёрки пулей и понеслась по коридору к выходу. На подступе к лестнице её настиг негодующий вопль: «Где пирожные, со сгущёнкой?!»

Наутро перед экзерсисом, ровно в девять часов Ида Павловна вошла в зал.

Девочки притихли. Амелия, предчувствуя выволочку, мужественно расправила плечи. Выражение лица Иды Павловны было нечитаемо.

Педагог обвела учениц глазами.

– Упала? Поднялась и танцуешь дальше. Всех касается.

Она дала концертмейстеру знак играть.

– Встали! Поклон.

В восьмом классе у Амелии появился модный прозрачный зонт, горчичный свитер тонкой ручной вязки и неоновая помада, которой она изводила школьных учителей. Кончики волос она выкрасила оттеночным бальзамом в бирюзовый цвет. Убрав пряди в пучок, она избавлялась от улик, но стоило Амелии распустить волосы, и она превращалась в русалку.

Балетные ребята посматривали на неё украдкой со смесью затаённого восхищения и страха. Она не скупилась на острое словцо и тумаки, если ей что-то не нравилось, и охотно вступалась за одноклассниц, когда мальчишки обступали их с улюлюканьем, сами не понимая, хотят ли они поддразнить их или пофлиртовать.

Подрастающие девчонки чаще застревали у зеркала, замазывая прыщики столь же тщательно, сколь благородные средневековые дамы – оспины. Соня тоже попала под раздачу: целую неделю у неё на лбу красовался бубон размером с промышленный вентилятор.

Амелию поветрие обошло стороной. Она кидалась с кулаками на парней, называвших Соню индуской, но давилась от хохота, по утрам приветствуя подругу словами: «А во лбу звезда горит!»

Они готовили вместе домашние задания, играли на полу в раздевалке в припрятанные от балетного завхоза картишки; теснясь в кулисах, трактовали позы разогревающихся балерин и угрожающие разговоры тел. Ступня, развёрнутая в сторону конкурентки и поставленная на носок – «Я тебя раздавлю». Нарочито вывернутая пяткой наружу – «Тебе со мной не сравниться». Рука, упёртая в бок – «Меня не запугать». Демонстративное подтягивание гетр – «Я возьму своё по праву».