Автобус остановился, и в переднюю дверь ввалился пацан лет семи. Грязноватый, нечесаный, но, скорее всего, домашний. Тетки сторонились, когда он шел мимо них по проходу. Я ожидал чего-то в духе «не ел три дня, помогите христаради», но пацан молча уселся рядом с училкой и вытащил из кармана горсть крупных семечек.

Морда у него была хитрая, глазенки колючие. Сквозь драную штанину смотрело тощее колено. Забавный пацан, только, видно, голодный. Семечками-то не наешься.

Щелк! Училка напряглась, даже рот приоткрыла, но пацан спрятал шелуху в карман. Следующий щелк оставил ее равнодушной, и я даже пожалел о том, что скандал не состоялся.

На остановке у рынка автобус задержался – издалека, шлепая по лужам, бежала старушка в голубых ботах. Водитель пил кофе из картонного стакана и настраивал радио. Оно шипело, выкрикивало разными голосами, будило пассажиров, и те хлопали глазами, словно потревоженные совы. Когда старушка, пыхтя и крякая, влезла на первую ступеньку, пацан выбросил руку, схватил училкину сумку и кинулся к задней площадке.

Сперва ничего не происходило, только училка хлопала ртом, как рыба на песке. Потом у нее появился голос, и она заверещала:

– Отдай!

Автобус оживился, загомонил, кто-то повскакивал с мест, училка перешла в нижний регистр и с криком «Держи-и-и!» бросилась за пацаном. А тот уже несся вдоль ларьков, озираясь и прижимая сумку к груди. Я хохотал как помешанный, вокруг осуждающе бубнили. Ванька жался в комок, виновато охал и пятился к выходу. День начинался не так уж и плохо.

Конец же дня выбил у меня из-под ног хлипкую скамеечку, и я повис как в петле, задыхаясь и дергаясь, и ничего не мог изменить.

Когда Хасс явился первый раз, мне было пять. Невысокий, грузный, с бегающими глазками, он шагнул через порог, и я сразу понял, что у нас не заладится. Осмотрев комнаты, Хасс скрылся в туалете, долго пыхтел там, потом коротко спустил воду и вышел, повеселевший.

– Как, Паша? – спросила мать.

Толстой рукой он подтащил ее к себе, чмокнул в шею и кивнул:

– Хатка хорошая. Принимай хозяина, малец.

Малец – это было мне, но я ничего не понимал и молчал, пытаясь найти на лице матери хоть какой-то ответ. Ответа она не давала, только жалась к Хассу и улыбалась незнакомо – так, будто больше не моя.

Я чувствовал это и позже – все время, пока Хасс жил у нас. Наверное, тогда он еще любил мать, и ей хотелось купаться в этой любви, даже такой, грубой и неумелой. Немного согреться, взять себе, побыть за кем-то. Она готовила тот же борщ, но теперь мы ели его втроем, гладила рубашки, маленькую и большую, и покупала газеты – для Хасса. Газеты пачкали пальцы и пахли незнакомо, читать их было скучно. Часто по ночам я слышал, как мать стонет в соседней комнате. Пугался, забивался под одеяло, давился слезами, но не бежал ее спасать.

Наверное, Хасс хотел, чтобы меня не было. Совсем. Но я был, худенький черноглазый птенец. Вил гнезда, метил территорию, прятал разные вещи – просто так и от Хасса. Не пакостил особо, но и не делался ручным, и это доводило его до бешенства.

Вообще, в бешенство Хасс впадал легко. Лицо наливалось вишневым, он кричал, махал руками, много раз повторял одно и то же. Мог дернуть, толкнуть, даже ударить. После лежал, обессиленный, взмокший, и мать носила ему лед в полотняном мешочке.

– Сгинь, гаденыш, – шипел Хасс, если я входил в комнату, – морду твою в котел!

Мать уводила меня, наливала чаю, гладила по голове. Шептала что-то теплое, но я все равно плакал, и чай мой остывал нетронутым.

– Ничего, мальчик, – говорила мать, – ничего, ты главное слушайся.

Я вроде бы и слушался, но Хассу этого послушания было мало.

Когда мне исполнилось шесть и два, Хасс сорвался. Не из-за меня, я лежал с температурой и смотрел ярко-желтые кудрявые сны. В тот день его выгнали с работы – в обед он выпил водки, раздухарился и полез в драку, напугав бригадира до кишечной колики. Обиженный, злой и все еще пьяный он пришел домой – за разрядкой, которую мать не могла ему дать. Я проснулся от ее криков, вскочил и услышал дикое рычание. Всхлипнул:

– Медведь?! Мама, там медведь?

Никто моих всхлипов не услышал.

Надо было забраться обратно – под одеяло, в самую глубину, чтобы медведь не нашел меня. Но я слез с кровати и на четвереньках, путаясь в широких пижамных штанах, пополз в коридор. Медвежье рычание перекрыл голос Хасса: «Стой!», и я решил, что он защищает мать.

Бум-м, бум-м – кто-то лупил по стенам, с потолка сыпалась штукатурка. В приоткрытую щель я увидел – никакого медведя нет. Только Хасс. Он таскал мать за волосы, рвал на ней одежду и скалился:

– Стой, стой, стой!

Она слабо отбивалась, скулила, на руках ее была кровь.

В свои шесть и два я знал, что можно умереть. Но все равно побежал на них, громко крича и захлебываясь. Бил, царапал, грыз, пока не потерял сознание от боли. Но даже там, в небытии, не мог остановиться и простить.

Я сжал кулаки, и царапины от вчерашнего стекла остро напомнили о себе.

На рекламном щите, поверх банки с шоколадной пастой, был наклеен он. Тот же рыхлый нос, редкие волосы, глаза как у больной свиньи, так же вздернут левый угол губ. Вот только шрам на подбородке новый и морщин больше, чем в прошлый раз. Я смотрел, узнавал, читал, и асфальт плыл у меня под ногами.

Разыскивается Хасс Павел Петрович, 50 лет.

Находится в состоянии психической нестабильности. Опасен для окружающих.

При встрече не вступайте в контакт. Позвоните в полицию.

Куртка мокла, тяжелела, тянула вниз, по лицу бил холодный дождь, а я стоял, не двигаясь, ловил ртом крупные капли и ждал. Ждал, когда мир перестанет качаться и снова начнет работать мозг. Мимо шли люди, толкались, бурчали «встал на дороге», но мне было все равно. Я не мог и не хотел шевелиться.

Тогда, в шесть и два, мать приезжала в больницу, кормила клубникой и клялась, что больше мы его не увидим. Мы и не видели, вернее, она не видела. А я увидел, года через три, когда шел из школы. Возле старого рыбного он пил разливное пиво – торопливо, жадно, причмокивая на пол-улицы. По стенкам кружки и толстым пальцам, пузырясь, ползла белая пена. Из-за ларька, где я спрятался, было видно все – серый костюм с мятой полоской галстука, мутные глаза, небритый подбородок и два чемодана, перетянутых веревками. Я знал, что мал и слаб, что не могу прямо сейчас броситься и растерзать этот гнусный кусок сала. Нужно было выследить его, расставить силки, и вот тогда…

Я шел за ним до вокзала. Дрожал от возбуждения, строил планы, представлял всякое, о чем бы не решился сказать даже матери. А на вокзале он купил два пирожка, бутылку колы, газету и сел в поезд, идущий до Волгограда. Глядя на Хасса, заталкивающего на третью полку огромные чемоданы, я подумал: «Не вернется». Подумал и разревелся так, как не ревел уже несколько лет. Хасс уезжал, может быть, навсегда, а я оставался здесь – маленький, слабый и не отомщенный.

И вот он вернулся, да еще и знаменитым. Портреты по всему району, на каждом заборе: «Хасс, Хасс, Хасс». Полиция сбилась с ног. Ищут по проспектам и подвалам, ждут страшного, видят кошмары, но не могут найти. А я найду. Чего бы это ни стоило. Теперь мне шестнадцать, у меня крепкие руки, отличные связи и более чем здравый рассудок. На этот раз я успею, и он получит свое.

Сегодня на пересечении улиц Металлостроя и Куйбышева произошло нападение на Ольгу П. двадцати восьми лет. Потерпевшая утверждает, что к ней подкрались сзади и надели на голову полиэтиленовый пакет, после чего несколько раз ударили тупым предметом и начали душить. Судя по направлению ударов, нападавший был невысокого роста…