– Кыш, кыш, чего уставились? – Физрук Святогор прикрыл собой телевизор и замахал журналом. – Кыш, я сказал!

Молочно-бледные, девицы высыпались из его каморки в зал и встали неровным кружком. Держались за руки, касались локтей и бедер, чтобы чувствовать свое – теплое, живое, не полиэтиленовое. Даже Женю не оттеснили, приняли, ввязали в хрупкий узор.

– Металлостроя и Куйбышева… рядом совсем, – выдохнула Алине в ухо овца Анютка.

– А я через это место в школу хожу, – поежилась Карина Дасаева.

– И я, и я, – зашептали вокруг.

– Да хватит вам! – прошипела Ермакова. – Нагнетают стоят! Кто сказал, что это он? Мало разве идиотов?

Алина покачала головой – не мало, конечно. Но в глазах Ольги П., отекшей, потерянной, бледной, пульсировал страх, и этот страх летел с экрана жгучими солеными брызгами. Так боятся не идиотов, нет. Это ужас перед тем, что выше твоего понимания, перед тем, что приходит из ниоткуда и властно, неизбежно утаскивает тебя в никуда.

Резкий свист порвал душную тишину, пролетел под потолком, разметал девчоночий круг.

– Па-строились! Па-живее! – Святогор изображал приподнятость. – Мужики, еще живее, ползете как улитки в гору! Равняйсь, смирно, напра-во! Бе-гом! Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Молодцы!

И так теперь всегда – бежать, бежать, три-четыре, раз-два. Переставлять ноги, сглатывать комок, терпеть острую спицу в боку. Без отдыха, без остановки. Иначе – он, пакет из супермаркета, в котором уже ничто не имеет значения.

– Стой, раз-два! Переходим к упражнениям. Упражнение первое…

Ермакова, разминаясь, задела Алину локтем.

– Ой, прости!

– Да ничего.

– Если честно, я в полном ахтунге… а ты?

Алина потянулась к носкам кроссовок и буркнула куда-то в пол:

– Аналогично.

– И что делать? – Изящное приседание.

– Не знаю.

– Слышьте! – Мотая головой, к ним подобралась овца Анютка. – Кажись, у меня того… понос начинается.

Ермакова сморщила носик:

– Говорила тебе, не жри салат!

– Не-е-е, – проблеяла Анютка. – Это не салат. Я… боюсь.

– Мах ногой, раз-два! Мах другой, три-четыре!

Алина присела и сделала вид, что завязывает шнурок. Руки у нее ходили ходуном. Вот бы тоже больной живот – сбежать, спрятаться и не слушать этого всего.

– Маши, Седова, маши! И ты, Шишкина, маши, не останавливайся!

– Машу, машу, – просипела Анютка и задрала правую ногу.

– В Колумбии, – заговорили сверху Жениным голосом, – маньяков никто не боится. Потому что полиция опытная, и ловит их на раз-два!

– Раз-два, поворот, раз-два, поворот! Седова, совесть имей! Будешь филонить – двадцать отжиманий!

– Заткнись, блаженная! – вскинулась Ермакова. – Колумбия у нее. Тошно уже от тебя!

Тошно… Да, совсем тошно. Алина поднялась и крикнула:

– Святогор Юрьевич, мне плохо. Можно выйти?

– Да иди, иди, – сдался Святогор, – но двадцать отжиманий – должок!

Алина вцепилась в подоконник, давно не мытый и оттого волнистый, как речное дно. Задержала дыхание. Не хватать ртом воздух, не глотать, спокойнее, спокойнее. Так ее учил доктор – молодой, кареглазый, с девичьи круглой родинкой над верхней губой. Года два назад Алина была в него влюблена, а потом прочитала в интернете про какой-то там перенос. Вроде это правило такое – влюбляться в своих психотерапевтов. Алина подумала-подумала и разлюбила его, а через месяц доктор сказал, что больше ей не нужен. Как знал. Мама ужасно расстроилась тогда. Ходила к главному, требовала другого врача, кричала: «Они бросают девочку». А девочка радовалась нежданной свободе и ни о чем не жалела.

Школьный двор был пуст, ветер гонял по нему сухие листья. Тополя этой осенью ссыхались рано, еще зелеными, и дрожали полуголые, и грустно качали ветками. Алина прикрыла глаза. Не дышать глубоко, не сжимать пальцы, царапая ладони ногтями, не… Сквозь опущенные ресницы она увидела, что посреди двора стоит человек. Худой, длинноволосый, в толстом свитере и рыжих ботинках. Зяблик!

– Зяблик! – закричала Алина сквозь стекло.

Он, конечно, не услышал. Тогда Алина, гремя рамами, распахнула окно и крикнула во всю грудь:

– Зябли-и-ик!

«Ну заметь же, заметь меня, я здесь, на третьем этаже!»

Зяблик поднял голову, округлил рот в насмешливом «О!», помахал белоснежно-забинтованной рукой.

– Подожди, я сейчас спущусь!

Она кинулась вниз, перепрыгивая через ступеньки, задыхаясь. Охраннику бросила:

– Мне надо, ко мне там пришли!

Вылетела во двор, раскрасневшаяся, почти счастливая, и встала, озираясь. Никого во дворе не было. Только так же метались больные листья и висела в воздухе мелкая взвесь начинающегося дождя.

Охранник, пожилой, с неровной лысиной, выскочил вслед за Алиной, догнал ее, схватил за рюкзак.

– Кто пришел?

– Никто, показалось. Отпустите меня!

Он отпустил. Потом неловко, как бы жалея, погладил Алину по плечу.

– Время такое. Верить никому нельзя. Слышала про Металлостроя? Вот то-то же.

– Я думала, это мой друг, – шмыгнула носом Алина, – он нормальный!

– Вот и хорошо. Но если явится кто странный, незнакомый, говори мне, поняла?

Алина кивнула. Зяблик, разумеется, был странным и незнакомым, но она бы скорее откусила себе палец, чем стала кому-то о нем говорить.

В том, что Зяблик приходил, Алина нисколько не сомневалась. Он был, он стоял там в своих рыжих ботинках и махал ей рукой. Со встречи на пустыре прошло двенадцать дней, и за это время Алина видела его только два раза. На третий день они встретились в магазине. Зяблик, напевая «Мы красные кавалеристы, и про нас…», прошел мимо и прихватил из ее корзинки баночку с йогуртом. Алина крикнула: «Зяблик!», но он сделал вид, что не заметил.

Вечером пятого дня Алина брела мимо брошеного дома на Куйбышева. Солнце через битые окна прокалывало его насквозь. Алина загляделась на мшистые стены, некогда крашенные желтым, треснувшие доски, плети дикого винограда, убегающие вверх. Оттуда, сверху, со второго этажа, на нее смотрел Зяблик. Смотрел совсем недолго, только и успел, что прижать палец к губам и показать – иди своей дорогой.

В тот вечер Алина спросила у Яндекса, как выглядит зяблик. Птичка оказалась розовощекой и розовогрудой, с серой прической и пестрыми крыльями. Алина когда-то видела таких в парке. Почему зяблик? – в который раз удивилась она. Загадка не отгадывалась, и Алина решила подождать – до новой встречи с Зябликом.

Но с шестого дня по двенадцатый его не было. Нигде. И даже Игорь, от которого мягко влажнели ладони и сбивалось дыхание, не мог спасти ее от подступающей тоски.

Игорь так и сидел с Алиной на уроках, хотя некоторые звали его к себе. Особенно старалась фифа Ермакова – подходила, качая бедрами, смотрела ласково, крутила на пальце русый локон. Говорила: «Как, Игорек, не надумал ко мне перебраться?» Он, нисколько не смущаясь, отвечал: «Знаешь, Инга, наверное, нет». Ермакова улыбалась: «Ну зря, зря», – и в глазах ее плескалось разочарование. Алина сидела тихой мышкой, опасаясь, что однажды фифина обида прольется ей на голову помоями и дегтем. Но фифа, видно, не считала Алину соперницей. По правде говоря, не считала так и сама Алина, даже в те невозможные минуты, когда Игорь, чуть краснея, шептал что-то вроде «привет, принцесса» или «рад тебя видеть». Ей хватало мягкого голоса, запаха – тех же смолы и гвоздики, и робкой надежды, что все это будет здесь, рядом, хотя бы еще сорок коротких минут.

Через новую неделю Зябликового отсутствия Игорь прислал эсэмэску: «В 15.00 у Вареньки». Шла проверочная работа, и Алина не сразу прочитала сообщение. А когда прочитала, выронила телефон. Он упал под парту и привычно развалился на две части, выплюнув аккумулятор. Алина, чертыхаясь, полезла за останками. И тут же следом сполз Игорь – помогать. Собирая телефон, он тихо спросил: