– Да, отвратительно, – спокойно согласился Дым Белянович. Зароков чуть не плюнул с досады:

– Но неужели нельзя по-другому?

– Можно. Дело в том, что у этих обормотов нет хороших примеров, таких, чтобы им захотелось подражать другому образу жизни. Ведь они в основном видят папу, который пьет водку и бьет маму, которая изо всех сил терпит все это. Среди взрослых у них нет настоящих друзей. В этом все дело. Взять хотя бы вас.

Зароков, до этого слушавший рассеянно, повернул голову и уставился в профессорские очки Дыма Беляновича.

– При чем тут я? – вставил он и Дым Белянович усмехнулся:

– А кто при чем? Чье это дело? Вы некоторое время работали в школе. И дети вас любили. Вы им были интересны. Не тот предмет, который вы преподавали, а то, как вы это делали. Учитель – если это хороший учитель – никогда не остается в рамках предмета, который он ведет. Для него излагаемый предмет – лишь повод для встречи с учениками. Учитель может преподавать математику, литературу, биологию или физкультуру – это не суть. Ученик имеет дело с личностью учителя и чем эта личность глубже и многограннее, тем скорее обычный урок из школьной программы превратится в нечто большее. Учитель обязан приводить примеры, преподавая. Ведь мало просто заучить правила грамматики, необходимо научится пользоваться ими в жизни. И учитель как бы мимоходом вполне может рассказать ученикам что-то из жизни ученого, совершившего замечательное открытие – как именно он пришел к разгадке. И тогда ученик гораздо лучше все это усвоит. Элементарная механика, вы не находите?

Зароков тупо кивнул, а Дым Белянович продолжал:

– А что мешает учителю поведать что-то из своей личной истории? Если, разумеется, там есть что-то интересное и поучительное, кроме унылых походов в магазин. Хотя, случается, и здесь можно отыскать нечто занимательное, – Дым Белянович неожиданно подмигнул Зарокову. – А вы дезертировали, Николай Иванович. Вы оставили своих учеников, хотя могли бы – преподавая именно начальную военную подготовку – дать им понять, что война – это мерзость и кровь. И напомнить – не сухо и протокольно, а на живых примерах – как тяжко далась победа над фашистами. И как однажды всего несколько лет спустя мир подошел к самому краю.

Зароков вздрогнул. Дым Белянович твердо на него смотрел. Казалось, он раздумывает, сказать ли что-то еще, но будто передумал, отвел глаза и взглянул на красную верхушку молодого клена, росшего неподалеку. Зароков принялся угрюмо перебирать плетеные ручки авоськи. Говорить ему не расхотелось. И тогда Дым Белянович заговорил сам:

– Вы знаете, как непросто быть настоящим учителем. Ибо он не отделяет себя от учеников. И личный пример учителя – от того, насколько хорошо он знает свой предмет до манеры общаться с завучем или первоклашкой – может многое дать его ученикам. Учитель учит думать. Учит быть человеком. Учит быть ответственным за свои поступки – любые поступки. Учит быть самим собой – и это самое непростое.

Он легко, не по годам, поднялся со скамейки.

– Всего доброго, Николай Иванович, – произнес он, шикарным жестом приподнял над благородными сединами шляпу и пошел куда-то по дорожке, обдав Зарокова смесью удивительных запахов, из которых ему удалось выделить лишь некий абсолютно незнакомый одеколон.

Зароков задумался, продолжая сидеть на скамейке. Однако глухо звучавший где-то баян подозрительно смолк, затем в доме кто-то зычно рявкнул: «Э, нет, свидетели нам не нужны!», стал нарастать непонятный шум, и не успел Зароков опомниться, как дверь подъезда распахнулась и на дорожку, возле которой он сидел, вывалилась целая толпа – мужчины в костюмах и галстуках и женщины в платьях и туфлях на шпильках. Прямо напротив скамейки с Зароковым остановились двое, обмотанные лентами с надписью «свидетель»: девица в неудержимо коротком платье и угловатый мужчина с черными усами. Они задрали головы и принялись орать в две глотки:

– Ди-ма! Жан-на! Ди-ма! Жан-на!

Толпа подхватила эту речевку и Зарокову на мгновение показалось, что он на стадионе, где болельщики ревут то ли «ди-на-мо», то ли «шай-бу». Спустя минуту яростных криков дверь подъезда отлетела в сторону, вынося наружу маленького потного толстяка в распахнутом пиджаке, пискнувшего: «Пр-рошу любить и…»

И тут сбоку неразборчиво грянул туш баян, а из подъезда вывалился тощий жених, похожий на сложенную гладильную доску, волочащий на руках дородную невесту, закутанную в меха поверх чего-то белого вперемежку с полупрозрачным. Жених коварно оступился, невеста завизжала, кто-то из толпы рванул на помощь. Молодуху подхватили, выбив из-под нее хрупкую конструкцию мужа, и торжественно водрузили на асфальт.

«Надо же! – с досадой подумал Зароков. – Всего только четверг, а у этих уже свадьба!» Он почувствовал себя очень неуютно и в тоске окинул взглядом путь к отступлению, нашаривая сбоку свои авоськи, но тут кто-то взвизгнул: «Плясовую!», баян хрюкнул, поперхнувшись тушью, и стал гнать из своих астматических недр нечто ядреное и быстрое. Толпа немедленно пришла в броуновское движение, по асфальту остервенело затопали каблуки и шпильки.

Зароков оказался в ловушке. Прямо напротив него ходила ходуном необъятная тетка с ярко накрашенным ртом. От нее, как от русской печи, пыхало жаром, вся она колыхалась как тесто и из глубокого декольте, небрежно зашторенного по бокам обшлагами легкого плаща, как из печных же глубин, норовили выскочить две огромные сдобные булки. Тетка игриво смотрела сверху вниз на Зарокова, отчаянно и дробно топая по асфальту, словно ей нестерпимо жгло подошвы. Зароков нервно сглотнул, разобрал, наконец, тесемки авосек и снялся со скамейки, стараясь вонзиться в открывшийся на секунду просвет между скачущим черным женихом и ногастой свидетельницей в зовущих вверх колготках, бившей чечетку, но неожиданно оказался прямо напротив жаркой тетки. Она схватила его за руки, легко вздернув обе авоськи на уровень плеч, и повлекла его куда-то вбок. Зароков дергал руками, не чувствуя тяжести авосек, стараясь вырваться, но игривая дама цепко держала его за запястья своим ядовитым маникюром и дышала в лицо салатом и водкой. Зароков собрался с силами, неистово рванул в сторону и вывалился из беснующейся толпы на волю, свернув на дорожку, тянущуюся вдоль дома. Тетка испустила какой-то хищный разочарованный рык, но Зароков, не оборачиваясь, уже торопливо шел прочь, выбирая нужное направление между теснившимися домами.

Засунув продукты в голодный холодильник, Зароков тяжело опустился на кухонный табурет и только сейчас вспомнил, что забыл зайти в «культтовары», чтобы купить батареек. Он обозвал себя вслух старым ослом, полез в карман и, вытащив оттуда маленький фонарик, посветил себе на ладонь. Ладно, пока можно обойтись… В магазин, находившийся возле интерната, где только и можно было раздобыть нужные батарейки, идти не хотелось категорически.

На душе было гадко, в ушах, как назойливая мелодия, завывал давешний баян, и топотала каблуками по затылку игривая тетка. Куда же от этого спрятаться, думал Зароков, куда деваться от них от всех с их порядком, с их бессмысленными драками, бездарными свадьбами и никудышными браками, пустыми головами и холодными душами с запахом салата и водки? Где то место, где солнце светит не только на небе, где если кто-то и нужен кому-то, то только не в качестве зеркала для самолюбования? И есть ли такое место вообще? А если нет, то должен же быть какой-то способ, чтобы превратить этот мир из пустого холодильника, где ярко горит лампочка во что-то живое и теплое, где происходит что-нибудь интересное и нужное всем и каждому, и не придется платить за это непомерную и страшную цену. А если этого способа нет, значит, все становится бессмысленным…

Зароков машинально посмотрел в окно, чтобы солнечный свет смыл с души вязкую муть и увидел Купол. И понял, куда он сейчас пойдет.

Выйдя на лестницу, он подумал, что батарейки можно попросить купить Василису.

В парке было тихо и только дойдя до стелы с взмывающим в небо штурмовиком «Ил-2», он вспомнил о городских обормотах, которые сегодня отступали именно сюда от теснивших их «кирпичей». Он стал настороженно озираться, но все было тихо. В парке никого не было, даже бабушек с внучатами и молодых мам с колясками. Наверное, лоботрясы все-таки побывали тут уже и рассеялись, подгоняемые противником, а заодно распугали мирных граждан.