Зароков разозлился:
– Бывает. Я больше не военный. Я теперь мирный.
Он в упор взглянул в глаза физика и только сейчас понял, что именно показалось ему неправильным в облике того: на лице физика напрочь отсутствовала всякая растительность, обычно присущая человеку, как то брови и ресницы. Физик усмехнулся:
– А-а… Остряк, значит.
Повисла пауза и волей-неволей Зароков стал слушать напористый бас товарища старшего прапорщика:
– … поэт он тоже… того. – Зароков скосил глаза и увидел, как глашатай истины подозрительно сверлил глазами Матвеича, которого не было видно из-за фигуры физика. – А я, вот, нарочно справки навел – про Пушкина. И что же? – товарищ старший прапорщик принялся загибать непослушные толстые пальцы: – В долгах всю жизнь, как в шелках прожил, да еще этот, как его… невольник чести стал – прихлопнули кудрявого как блоху. А? Жена с ребятишками пропадай, а я вон какой – гений! Поэт… Ты иди на завод, поэт, в шахту иди, или, вон, на руководящий пост, если руки под карандаш заточены… Да! И деньги, и почет тебе. Поэт.
Зароков посмотрел на физика: было ясно, что тому осточертел басовитый болтун – он бросил короткий взгляд через плечо и снова хмуро уставился на Зарокова. Левое голое веко стало дергаться, физик яростно потер висок ладонью и на руке, у основания большого пальца стала видна наколка – красиво выведенные инициалы Л и В. Опустив руку, он спросил:
– Не страшно?
У Зарокова что-то ухнуло от неожиданности внизу живота. Физик продолжал пристально на него смотреть. Зароков облизал губы, машинально отхлебнул пива и, гулко глотнув, сипло ответил:
– А я не пугливый.
– Дурак ты, – беззлобно сказал физик и добавил: – Непуганый.
Испуг Зарокова сразу улетучился и он снова испытал злость.
– У другого такого как я непуганого инфаркт случился, – сказал Зароков тихо, но твердо. – Помер сослуживец мой. Давно уж. А я жив.
– Ага… – физик как-то уже рассеянно смотрел на Зарокова. – Ладно, не обижайся. У меня праздник сегодня. – Он снова коротко обернулся в сторону товарища старшего прапорщика и добавил сквозь зубы: – Если бы не эта с-сука… А, – он махнул рукой: – х… с ним. Уезжаю я из этой дыры. Домой. И ты бери своих и уезжай. Мало ли…
Снова повисла пауза, и снова на их столик обрушился крепкий бас:
– …много их, поэтов-писателей этих. Штаны протирать, да чернила переводить. Труженики… Тунеядцы! Вона ему, а не мою дочь! – выставил прапорщик под нос Матвеичу упитанный кукиш. – Женихов, что ли, не найдем? Еще и покрепче сыщем! Небось, не в вакууме существуем!
Физик резко обернулся и двинулся к столику, где поносили поэтов. Зароков решил, что сейчас будет мордобой, но физик спокойно пристроился рядом с Матвеичем и негромко попросил:
– Ну-ка, поподробнее про вакуум.
Несмотря на принятого ерша, физик совсем не выглядел пьяным – вероятно, сказывалась многолетняя выучка. Матвеич с товарищем старшим прапорщиком удивленно воззрились на него, при этом выражение лица прапорщика было таким, словно он увидел в супе муху.
– Что? – переспросил товарищ старший прапорщик со значением. – Мы вас не звали.
– Нет, позвольте, – не согласился физик, глядя и на него исподлобья. – Что ты знаешь про вакуум? Вот ты, жирный!
И он ткнул в прапорщика пальцем.
– Я? – товарищ старший прапорщик медленно леденел, как холодильник, включенный после оттайки в розетку. – С какой стати – жирный? Это мое личное дело. И вообще – что вы себе позволяете? – сказал он чеканно, как на политинформации. – Может, я болен.
– На всю голову, – немедленно согласился физик. – Но так как же про вакуум?
Матвеич был как испуган, так и заинтригован: он осторожно косился на физика, будто стесняясь товарища старшего прапорщика открыто на него смотреть.
– Про какой вакуум? – тянул линию официального непонимания и неприятия товарищ старший прапорщик. – Что вы лезете? Вы пьяны! Идите спать!
– Это ты пьян! Ты – лезешь! Ничего не смыслишь, а лезешь. Ты можешь разложить а-производную с точностью до шестого знака включительно? Или сформулировать хотя бы один из постулатов теории относительности? Не можешь? Да кто ты вообще такой?! Ты, молекулярный мусор?!
– Да чего ты привязался-то? Нажрался, так помалкивай, к приличным людям не приставай!
– Ты – люди? Ты?! – заорал физик и навалился грудью на стол, как бы готовясь к рукопашной, и Зароков успел подумать, что теперь драки точно не миновать. Он заметил, как попыталось испуганно вытянуться пышное лицо товарища старшего прапорщика, но тут физик страшно захрипел, царапая ногтями по столу, снес на пол кружку с пивом и вслед за ней грузно ухнул всем телом вбок. С костяным стуком ударилась о цемент голова и физик замер под ногами ошарашенных собеседников.
Первым пришел в себя Зароков. Он подскочил к окну раздачи, откуда уже удивленно таращилась продавщица в белом узорчатом чепчике, и крикнул:
– Скорую! Плохо ему! – и тут же вернулся обратно.
Брючина физика темнела, пропитываясь разлитым по полу пивом, рядом с ним осторожно присел Матвеич, с любопытством и страхом вглядываясь в запрокинутое лицо, а товарищ старший прапорщик, уже справившийся с собой, смотрел сверху вниз, как бы всем своим видом говоря: «Я вас предупреждал!» Глухо доносился из подсобки голос продавщицы: «Алло! Скорая? Человек упал! Что?..» Зароков, отпихнув Матвеича, ослабил галстук, и с облегчением заметил подергивание левого века физика. Дрожащими пальцами он нащупал на шее бьющуюся жилку и ни к кому не обращаясь, пробормотал:
– Живой!
Сверху раздалось:
– Очень жаль!
Зароков резко поднялся и с раздражением уставился в жирное лицо и сказал так, как обычно разговаривают старослужащие с новобранцами:
– Рот закрыл! Кррру-у-у-гом! – товарищ старший прапорщик попятился. – Пшёл вон отсюда!
Зароков повернулся к Матвеичу, уже стоявшему у столика и торопливо допивающего свое пиво. Зароков сорвал с головы сторожа ушанку, присел и бережно подложил под голову физику. Подняв глаза, он яростно посмотрел на товарища старшего прапорщика. Тот ухватил лежавшую на столе кепку и, презрительно скривив лицо, направился к выходу.
Через пять минут в пивную вошли врачи «скорой» – мужчина и женщина, и Зароков, объяснив, что произошло, позволил себе уйти.
Он шел по улице, глубоко вдыхая воздух с запахом прели и думал о странных словах физика. Сердце учащенно билось. Он машинально дошел до универсама и только у его дверей понял, что хочется ему одного – остаться в привычном одиночестве, пусть даже и без продуктов. Однако путь был пройден, и возвращаться с пустыми руками было бы крайне глупо, поэтому Зароков вошел в магазин.
Универсам был знаменит не только наличием в нем продуктов, но и несколькими отличительными чертами. Был он огромен и светел, и гордо именовался «магазином самообслуживания». То есть сперва нужно было набрать все нужные продукты и уже потом оплатить их в одной из нескольких касс, выстроившихся в линию у выхода. Продукты набирались в специальные решетчатые тележки, что было очень удобно. Знающие люди говорили, что точно такие универсамы стоят в само́й Москве. Народ дивился, а некоторые даже гордились – пусть и не в столице живем, но почти так же, как москвичи.
В универсаме было малолюдно. Зароков прошелся по рядам, катя перед собой сверкающую тележку, заглядывал на полки и в корыта холодильников, и постепенно успокоился, размышляя о необходимых покупках. Ему повезло: как раз выкинули «докторскую» и он взял аж два куска. Это была удача, у Зарокова даже поднялось настроение. Набрав продуктов на неделю вперед, он расплатился с еще веселой, по раннему времени, продавщицей на кассе, рассовал продукты по двум авоськам и вышел на улицу.
Идти обратно через дворы не хотелось. Вообще говоря, к дому от универсама можно было добраться двумя одинаковыми по длине путями. Обычно Зароков шел по улице Ленина налево, потом снова поворачивал налево и вдоль парка доходил до своей девятиэтажки. Можно было пойти направо, и, не доходя до площади с выкрашенным бронзовой краской Ильичом посередине, свернуть направо же. Там была улица с остатками деревни, из которой, по сути, и вырос теперешний Невединск, как из очаровательного карапуза вымахивает рябая дылда, готовая жрать и размножаться. Ее еще не успели переименовать в честь какого-нибудь соратника вождя, и она звалась просто и даже обыкновенно Старой. Посреди улицы, само собой, пролегала асфальтовая дорога, справа стояли равнодушные блочные домища, а слева теснилось десятка полтора уцелевших пока деревянных изб, в верном окружении наивных дощатых заборов, огородов и сараюшек. Зароков любил иногда проходить именно здесь. Если не глядеть направо и не замечать над железными и черепичными крышами торчащих, и с каждым годом подкрадывающихся все ближе и ближе долговязых башенных кранов, похожих на охотящихся на лягушек цапель, создавалось впечатление, что идешь по самой обыкновенной деревеньке. За заборами взлаивали собаки, гремя своими цепями, и изредка орали петухи. На противоположной стороне улицы, у мрачно и недружелюбно уставившихся на классового недобитого врага домов из бетона, торчал чудом уцелевший колодец. Возле него судачили о бытье бабы с ведрами, и время от времени утоляли жажду и ностальгию прямо из мятого ведра граждане невединцы, пятная свои цивильные брюки, проливая на галстуки студеную, и все еще чистую воду. И тут же, разрушая ощущение деревни, сюда неумолимо доносился грохот проходящего неподалеку товарного состава, свист электрички, да и машины, проезжавшие по дороге совсем рядом, обдавали смрадом и ревом моторов. Сжимались тиски города и с каждым годом бесследно пропадали крайние домики, обретая, как каменные надгробия, возвышавшиеся над их прахом железобетонные муравейники. И сады, исчезали сады…
