— Да, не о том я вовсе, Павел Григорьевич! — Трепов энергично потер переносицу, что с ним случалось в моменты наивысшего умственного напряжения, — Просто хочу понять, как ты вообще додумался свалить в кучу три наши важнейшие проблемы, и причем, на первый взгляд, прямо-то не связанные? Это недостаток организованных рабочих рук для дорожно-транспортных дел и всей прочей государственной стройки, которой нам много предстоит. Это закостенелость нашей ссыльнокаторжной практики, с ее почти полным отсутствием интереса к производительному труду осужденных. И это излишек молодого мужика на селе, порождающий бунты с погромами в любой недородный год.
— Не я один тут был «думальщиком», это, во-первых. А во-вторых, главное, дорогой мой Дмитрий Федорович, в том, чтобы рассмотреть сложившуюся ситуацию не с позиции поиска различий в социальном положении трудового элемента, но с точки зрения лица, ищущего пути исполнения перспективных планов по развитию страны, подготовленных Столыпиным с его помощниками. И, в-третьих, конечно, это готовность нашего Государя пожертвовать частью армейского кадра и бюджета военного министерства на такое дело, а заодно и провести университетскую реформу, поскольку те самые три проблемы между собою очень даже связаны отсталостью и безграмотностью широкой народной массы.
Теперь же, получается, и учителя для курсов трудармейского ликбеза появятся, да и надлежащий присмотр за широким слоем студенчества по нашему ведомству обеспечен будет. Так что не по трем зайцам выстрел, а по пяти. И все — убойные. Вот какой у нас занятный пасьянс складывается. Вернее, почти сложился. Дело осталось за малым…
— Да? А если не соглашусь?
— Согласишься.
— А ежели нет?
— Кадровые решения — твои. Никого тебе навязывать не будем.
— Ну, а…
— Согласишься. Масштаб — как раз по твоему плечу.
— Вот только не надо на меня смотреть глазом своим прокурорским, будто я между каторгой и эшафотом должен выбирать. Но… раз воля Государя, — так тому и быть.
«Трудовая армия», говорите? Только раз армия, значит порядок и дисциплина…
Кстати. Остается еще вопросец: с Сергеем Александровичем проблем не возникнет? Не могу допустить, чтобы он счел мое согласие на столь ответственное назначение без его ведома поступком, с моей стороны бесчестным. Мы связаны с ним не только служебными, но и человеческими отношениями, о чем вы все прекрасно знаете.
— Название не мы выдумали, — добродушно ухмыльнулся Курлов, — Нынче за полетом творческой мысли Его величества не угнаться. А за Великого князя не беспокойся, ничего ему не угрожает. Наш Государь слишком дорожит дружбой с ним, причем вне связи с родством жен. Я надеюсь, что вскорости сия досадная размолвка будет предана забвению. Между прочим, сам германский кайзер вызвался их помирить.
Но ежели ты сочтешь нужным, можешь написать Сергею Александровичу. С нашим курьером получит письмо через два дня. Однако, одному лишь Господу Богу известно, когда он ответит. Вот только у тебя, мой дорогой, и полусуток нет. Завтра, а точнее, уже сегодня к обеду, нас ожидают в Царском. Такие дела.
Кстати, если ты думаешь, что как только про создание Трудармии будет официально объявлено, все сразу кинутся перемывать косточки твоей персоне, — не волнуйся. Скоро такой гром на всю Россию раздастся, что дела до тебя никаким газетчикам не будет. Жаль, не имею права рассказать, о чем речь, но через недельку ты и сам все узнаешь…
Мы тебя в курс дела ввели? Ввели. Масштаб предстоящего подвига и мера личной ответственности перед Россией, не сочти за излишний пафос, тебе понятны. Ответ же свой ты дашь Его величеству. Не нам и не Великому князю. Которому самому, более чем кому бы то ни было, между прочим, пристало первым поддержать великий почин государев. Вместо того, чтобы играться в нелепые обиды.
На сей мажорной ноте давайте завершать прения сторон, господа. Любезный Сергей Васильевич, так что Вы тут обмолвились давеча, по поводу Шустовского?
***
Первая ночь июня намекнула на то, что лето в этом году обещает быть жарким, не только Трепову с Джунковским. Не меньший градус душевного накала задала она и небезызвестному «доктору Вадику». А заодно с ним Балку, Петровичу, Великой княгине Ольге Александровне и даже самому «Хозяину земли Русской» с августейшей супругой.
Так исторически сложилось, что именно в тот момент, когда будущий командующий Трудармией в Питере вспоминал про то, что «наши жены — пушки заряжены», в Царском селе Вадим внезапно осознал, что по милости обожаемой «без пяти минут» благоверной, его будут бить. Возможно, ногами. Возможно, в присутствии Императора.
Будут бить по его собственной мальчишеской глупости. А точнее, — по морде лица, мужескому достоинству и разному всему прочему. Которое тоже жалко. Ибо намерен лупить его любимого не абы кто, а сам великий профессионал и признанный авторитет по части жесткого физического воздействия на заслуживавшие это человеческие организмы.
Увы, Вадик сие воздействие заслужил. Однозначно. И сам понимал, что за дело…
Не знаю, кому сие было больше угодно, Отцу Создателю или матушке природе, но в женской физиологии присутствует такое понятие, как «критические дни». И, как правило, чем прекрасная дама моложе, и чем меньше она произвела на свет детишек, тем больше неприятностей, физических и моральных, месячные ей доставляют. Увы, ничего с этим не поделаешь, мир не совершенен.
Однако, в череде этих угнетающих и нервирующих четырех-семи дней есть один, ну, совершенно особенный. Благодаря ему возникло неформализованное медико-социальное понятие «Эффект второго дня». Суть которого в том, что на вторые сутки месячных у женщины боль и связанная с ней нервная нагрузка достигают пиковых величин. И в этот день любой объект ее общения рискует запросто нарваться на неприятности. Мелкие или серьезные, это уже смотря по конкретике. К тому же некоторые особы в такой момент активно выискивают жертву сами. Примерно так, как самонаводящиеяся торпеды мчат на магнитное поле или шум винтов корабля. Только при этом на лбу у них не написано «Не влезай, убьет!», «Ну всё, мужик, ты попал!» Или, на самый крайний случай, «Спасайся кто может!», для особо непонятливых…
А ведь утром еще Вадиму казалось, что ничего не предвещало проблем. Наоборот: царственная чета впервые пригласила его с Ольгой на завтрак в узком семейном кругу. Кроме Государя с супругой и их дочерей к столу была звана лишь фрейлина Гаршина, она же медичка и сиделка при Наследнике, она же невеста Василия Балка, а также его, Вадика, протеже при Дворе. Умница и красавица, благодаря чьим стараниям Цесаревич Алексей за полчаса до трапезы безмятежно засопел в объятиях Морфея.
Малыш временами был неспокойным на первом году жизни, поэтому хронический недосып преследовал как саму Александру Федоровну, так и Верочку со всем остальным врачебным окружением. Почему — понятно. Не сразу ведь догадаешься, по какому поводу ревет младенец: то ли время подошло поменять пеленку, то ли грудь ему пора давать, то ли, упаси Господи, ребенок почувствовал боль от внезапной гематомы.
В полном соответствии с восторженными ожиданиями Вадика и хладнокровным расчетом Василия, совместные всенощные бдения быстро сблизили Александру с Верой. Невеста Балка оказалась не только профессиональной медсестрой с военной «закалкой», но и приветливой, чуткой молодой женщиной с тонким вкусом, а также остроумной собеседницей. Кроме того, прекрасно разбирающейся в литературе, как в русской, так и в зарубежной. Что не удивительно, ибо для Гаршиных сие — дело семейное.
Вдобавок, она хорошо ориентировалась в политических раскладах, как в России, так и в международных отношениях. Но Государыню это не смутило: не зря сказано «с кем поведешься, от того и наберешься». А кто таков и откуда Василий Балк, она представляла очень хорошо. Причем, в отношении «откуда», представляла намного лучше, чем сама его возлюбленная…
Постепенно раскрывая личные качества новой фрейлины, Александра Федоровна сделала для себя ряд приятных открытий. Во-первых, Верочка была начисто лишена часто встречающейся в представительницах прекрасного пола женской любопытности. Почему? А кто знает? Такой вот индивидуальный «дефект конструкции».
