Между тем, вдалеке, на горизонте, солнце уже догорело до конца, и только угли его мерно тлели и остывали, да бледный пепел облаков таял в ветхом дыхании ветра-старика. Хитрые земные существа-дармоеды похищали остатки света, заковывая их в стеклянные коробки и удерживая всю ночь в плену, словно легкомысленных мотыльков в банке из-под варенья. Пойманные светляки заточались в каждом доме, улице, плакате, экране и непрерывно горели до зари, рассеивая яркий, но печальный свет. Где-то веселилась компания; кто-то был счастлив вновь оказаться в кругу семьи; кто-то был рад уединиться где-нибудь вдвоём под искрившимся небом; а отдельные личности элементарно грустили, беседуя с немым собратом – гранёным треснутым стаканом, наполненным до краёв жгучей водой.
Это, дорогой читатель, была история знакомства моего собеседника с первой девушкой, не похожей ни на школьных распутниц, ни на меркантильных горожанок, изредка посещавших их семейную лавку. Она, Линси, приотворила дверь в новый сладкий мир волшебства и загадок души, мир туманных, зыбких чувств и страстных ощущений и притязаний, царство розовой любовной пыли, окутавшей сознание и подчинившей себе разум. Она открыла новую страницу в жизни молодого человека, подарив ему возможность взглянуть на всё происходившее в тот момент здесь, на земле, на пустыре морали, по-другому. .В тот вечер они сидели в мягких креслах кабриолета и любовались контрастным алым закатом:
– Скажи мне, пожалуйста, Линси: у тебя ведь нет дома, не так ли? – наконец, спросил девушку Эдуард. – Тогда, получается, тебе ехать-то некуда? Извини, если ещё раз тебя потревожил.
– Ничего, я уже… смирилась… со своей участью, – подавлено произнесла та.
– Вот о чём я подумал: если тебе некуда ехать, может быть, ты ко мне домой? Переночуешь там, поживёшь малость…
– Я боюсь, что… Это может… Эх… Мне, право, неловко, – девушка слегка пакраснела от смущения.
– Почему? Я не обижу. Всё равно я один пока живу. Снимаю комнату у батиного друга. Он добрый, многого не требует. Сам редко меня посещает, по командировкам больше катается, хотя, бывает, осядет на месяц-полтора. Комната маленькая, зато дом огромный. Мне одному там скучно.
– Нет, мне, честно, как-то не удобно с незнакомым человеком…
– То есть, по-твоему, лучше в голом поле спать? Под сеном? – он едва заметно ухмыльнулся.
Девушка молчала, не зная, как ответить на этот колючий вопрос, таивший некую подкавыку.
– Согласна, в поле особо не поспишь, – сказала она и снова впала в глубокую задумчивость, порождённую смятением в выборе достойного места для ночлега.
– Давай, не стесняйся, я, правда, не обижу. Тебе всё равно некуда ехать.
– Да, ты верно говоришь. Пожалуй, лучше заночевать у тебя. У родителей так-и-так делать нечего. Даже соваться туда не стоит! А других родственников или друзей у меня, к сожалению, тут, в городе, нет. Тем более, вон уже вечереет. Темно. Сумерки. Скоро ночь, – девушка помолчала и, вероятно, вспомнив что-то срочное, резко добавила. – Эх! Поехали, заводи.
Затрещал стартер, загудело стальное сердце под тёмно-жёлтым капотом. По резиновым жилам побежала вязкая и липкая кровь автомобиля. Сизый дымок очередями вырывался из блестевшего сзади хромированного глушителя. Взревела машина раз, другой, введя в дрожь листья гордого тополя, и, вылетев кометой из бледно-сиреневого накуренного облачка, помчалась вперёд, в необъятного размера муравейник, выросший тёмно-серой, почти чёрной стеной, на которой мелькали беспорядочные тени сновавших туда-сюда беспечных людей. Только высокий тополь остался на одиноком пустыре среди редких жестких трав и бурьяна. Он медленно погружался во мрак грядущих сумерек. Выступавшие на гладкой коричневой коре жилы сочились густой темнотой, непроницаемым коконом обволакивавшей всё дерево целиком. Буро-зелёные листья тихо кашляли в рассеявшемся выхлопе автомобиля. Пожилой тополь недовольно, даже немного сердито, с искоркой нравственного укора, ворчал на удушливый дым, на беззаботных и легкомысленных молодых людей. Его ветви беспомощно дёргались не в силах разогнать мглу. Старый тополь долго жил на своём веку и твёрдо помнил всё, что происходило здесь ранее с незапамятных времён, начиная с первых лет и заканчивая сегодняшним, последним днём. Линси и Эдуард – эта молодая пара была далеко не единственной из всех тех, которые приходили под его широкую крону в поисках прохлады во время летнего зноя, сидели или веселились, играя в снежки вокруг колонны замёрзшего тела. Он помнил, как дети, подбирая высохшие чёрные сучки, отвалившиеся в неистовой драке со старцем-ветром строили из них шалашики; бегали друг за другом; хвалились, у кого длиннее или ровнее палка; и сражались, словно рыцари на острых мечах и копьях. Он ощущал приятный коптящий дымок давно потухшего костра, разведённого рядом с его могучим стволом; чувствовал, как пропекалась старая, спрессованная столетиями серая земля, как тепло от горячих углей кусало за хромые, изуродованные камнями толстые корни. Он слышал песни под гитару у этого костра, задушевный мотив которых мог растрогать до слёз даже самого чёрствого, сухого и флегматичного прагматика-рационалиста. Он видел беглого преступника, чей страшный дикий вид, голодные горевшие бешенством глаза нисколько не испугали премудрого тополя, смотревшего в лицо самой смерти, когда ужаснейшая буря разыгралась не на шутку. Тогда небо мрачно посинело. Солнце погасло в надвигавшейся темноте. По земле картечью застучал крупный дождь. И вдруг небеса разверзгнулись, и выпущенный на волю громадный смерч принялся гулять по полю, круша всё и вся на своём пути, не щадя никого и ничего. Тогда тополь выжил в неравной схватке со стихией. Его мускулистые корни крепко держались за землю-матушку, его могучий, закалённый временем ствол, шатаясь и изгибаясь, словно хворостинка, грозил сломаться, но всё-таки не сломался, не треснул, не сдался врагу. Он выстоял. Его кожа хранила на себе отпечатки той чудовищной бури, поверх которых виднелись шрамы совершенно иного характера. Старый тополь держал в тайне один человеческий секрет – вырезанное стальным ножом на коре дерева сердце и пару букв, инициалы «H» и «J», – знак преданной любви этих неизвестных людей и вечной верности самим себе и своим чувствам. В тот далёкий миг наточенный, будто бритва, клинок больно вонзился в мягкую зеленоватую плоть, мучительно медленно (но боль была терпима) вырезая ценные для юных душ символы. Тополю можно было признаться во всём, зная, что он поймёт, простит, растолкует непонятный вопрос и молча стерпит неукротимый слепой человеческий гнев, настолько жалкий и никчёмный, не имеющий веса и абсолютно бездарный, что грош – цена этому низменному порыву эмоций. Он видел чувства молодых пар, наблюдал и любовь, и неукротимую страсть, и заливистый смех, и неутешные слёзы, и ревность, и ненависть, и алчность, и злость. На его глазах ломались прошлые и плелись новые судьбы, рождались и умирали надежды, мысли и фантазии. Встречались одни люди и расставались вторые, женились третьи и разводились четвёртые. Жужжание поршней у самолётов, похожее на детское бренчание пальцем по нижней оттопыренной губе, сменилось свистом реактивных двигателей и залпом огненной струи из горячего сопла. Капиталистическое общество превратилось из индустриального в постиндустриальное. Колесо истории и развития катилось вперёд, отмеряя метр за метром пройденные человеком шаги. Всё кипело, суетилось, вертелось в сумасшедших ураганах, летало в гоночных балитах. Жизнь била ключом вокруг статичного тополя, уцепившегося за серую стоптанную почву. А он стоял. Появились постоянные гости – машины. Он стоял. Распласталась под жгучим солнцем новая дорога – он усердно стоял, словно часовой, на своём месте. Миллионы людей исследовали от края до края всю землю, промерили сапогами каждую её пядь, изъездили вдоль и поперёк необъятные прерии юга, устремились в космос, к ещё не открытым звёздам и планетам, заселённых воображением учёных, физиков и астрономов. А он стоял и молчаливо наблюдал за происходившим коловоротом событий. Тополь распустил свою редкую крону, раздвинул в сторону охапки корявых сучьев. Ему не было совершенно никакого дела до земной суматохи. В уповании на спокойствие он обратил свой усталый, хмурый, досадливый взор на синюю небесную чашу с рассыпавшимся по ней бесконечным множеством серебряных астр. Бытовало в народе поверие, что после смерти плохая душа падала в кромешную тьму и там затухала в полном одиночестве, а хорошая – улетала наверх и становилась светлой звездой. Тополь думал, что, когда листва его побуреет и разнесётся ветром по миру, когда его могучее стройное тело съедят ненасытные личинки короедов, когда трухлявые сучья, обессилив, свалятся на траву и станут убежищем для муравьёв, кусочек коры с инициалами влюблённых найдёт какой-нибудь добрый человек и, осознав всю важность сокровенной тайны, канувшей в черноту забвения, заберёт к себе, и бережно завернув в убогую тряпочку, уложит в особое укромное место, например, сундучок или резную шкатулку, тогда, возможно, его душа (тополя) воссоединится со своими блистающими собратьями и будет смотреть, как внизу тоже кто-то мечтает оказаться высоко-высоко, на чугунно-фиолетовом небе, среди звёзд, метеоров и точек желтоватых и голубоватых планет.
