I.

Декабрь. Первая неделя. Ясное морозное утро – прекрасное начало дня. Погода выдалась на славу: вверху сияла сапфиром бездонная глубина небесного океана, внизу снежная пена скрипела под рефлёными ботинками. В хрустальном воздухе дышится легко и приятно. Вмиг забываются все насущные заботы и проблемы. Как будто нет ни домов, ни машин, ни людей. Только бесконечная белоснежная степь с редкими волосками высохших трав. В полнейшей безветренной тишине можно услышать, как по бескрайнему степному пространству ходит мороз, вороша под ногами осколки наста и льда, и сердце, ударив раз, другой замирает в ожидании его мягкой поступи.

Но вскоре погода испортилась. Первой по спокойным улицам города пробежала позёмка, лавируя между фонарными столбами и колёсами автомобилей. Она скользила по гладким зимним дорогам, проворной мышью шныряла по всем углам и закоулкам. Затем разыгралась настоящая метель. Ветер сносил с крыш зданий целые снопы пушистого снега и скидывал их на головы нерасторопных прохожих. Белая пыль закручивалась в гигантских вихрях-водоворотах. Вьюга, запряжённая в снежную тройку, гуляла по степи. Она проносилась по зеркальным прудам, полируя их и без того гладкую, словно зеркало, поверхность, лихо скакала между коробками многоэтажных домов, завывая и улюлюкая. Ветер пел арию прихода холода и стужи, от которой кровь стыла в жилах. Страшный вой поднимался над округой, деревья и кустарники кланялись в пояс новым хозяевам замёрзшего города, на улицах царили хаос и неразбериха. Прохожих, подгоняемых ветром, заметало снегом. Острые ледяные осколки больно впивались в лицо, глаза залепляло. Стужа и метель на мгновение сковали жизнь.

Такого ненастья и врагу не пожелаешь.

Я шёл, закутавшись в воротник и капюшон, но мелкий снег всё равно умудрялся как-то проникнуть мне под куртку и холодить кожу, покрывая её сотнями мурашек. Сквозь плотную белую пелену едва различались очертания далёких домов. Орды ледяных кристалликов носились в бешеном вихре, преломляя свет и окрашивая окружающий мир в серо-мглистые тона.

Колючее дыхание зимы слизывало снежную шкуру с дорог, обнажая их рваные края, истерзанные острыми каблуками от девичьих сапог, и выплёвывало снятый скальп в виде сугробов через пять-семь метров далее этого места. Словно джин, вырвавшийся из волшебной лампы Аладдина, бушевала грозная метель. Освободившаяся из длительного девятимесячного заточения, она нещадно хлестала людей всё новыми и новыми снежными нагайками, обрушивая весь накопленный за время долгого томления гнев.

Я, сносимый вбок толчками дикой смеси ветра со льдом, поднял сузившиеся в узенькие щёлки, будто у эскимоса, глаза и взглянул сквозь искрившуюся серебром стену на дорогу, по которой шёл. Впереди посаженные ровными рядами дубки и расставленные через одну лакированные скамейки параллельными прямыми уходили в перспективу, как обычно уходят в призрачную даль рельсы железнодорожной колеи, и сливались далее пятидесятиметровой отметки в мутное серо-голубое пятно. Одно мне показалось странным в этой чудной картине пляски Эриды: на фоне бледно-синих деревьев, в тумане плыл некий странный силуэт. Фигура человеческого роста по мере приближения увеличивалась, обретала очертания земного существа. Вскоре, когда мы поравнялись, я смог разглядеть её получше. Это был мужчина в чёрном замшевом пальто с высоко поднятым воротником и, что меня поразило, без головного убора. Ветер трепал его светло-русые волосы, заплетая в них снежинки. Глаза были опущены вниз. Он прошёл мимо, как приведение, даже не заметив присутствия постороннего человека и растворился в белом водовороте пурги.

Я вернулся домой. Ветер угрожающе завывал, пытаюсь ворваться в мою комнату. Он яростно ломал деревянные рамы, просовывал свои когтистые лапы во все видимые и невидимые щели. Бумажная липкая лента, удерживавшая утеплитель – свёрнутые в мухобойку старые газеты, – потрескивала, медленно отклеивалась от белой краски и скручивалась в трубочку. А ветер тем не менее продолжал выть свою унылую острожную песню. Холодный воздух струйками сочился сквозь стыки между рамами и стёклами, стелился морозным одеялом по ковру. Я ещё подумал в тот момент о странном человеке в чёрном пальто с развивавшимися в потоке вьюги светлыми волосами: «Неужели ему не холодно?»

Метель бушевала вечером и ночью и успокоилась только под утро следующих суток. Конечно, она принесла с собой гостинцы для людей – угрюмые, вылитые из олова и свинца тучи, изредка ронявшие горстки снежного пуха на город. Но ближе к полудню небо прояснилось, снова засветилось приятной голубой мягкостью. Опять несчастного джина заперли в бутылке. И, пока дух зимы сидит и точит зубы на переменчивую во вкусе погоду, я решил пройтись по аллее, где вчера попал в разгар гуляния метелицы.

Тишина, безветрие и неотвратимое спокойствие господствовали кругом. Лёгкий морозец едва ощущался, его присутствие казалось мнимым, недействительным. Голые деревья, словно часовые, стойко держались на холоде, не допуская даже мысли, чтобы шелохнуться. Неожиданно для себя я увидел, что на одной из лавочек сидел вчерашний прохожий в чёрном пальто. Его волосы на сей раз были зачёсаны на левый пробор. Он, человек, гордо запрокинув голову немного назад и положив ногу на ногу, читал газету. Незнакомец смахивал на какого-нибудь петербургского дворянина конца девятнадцатого – начала двадцатого века, в костюме с высоко поднятым воротником. Гражданин в чёрном пальто в самом деле был одет как-то старомодно, но, признаться, очень величественно. Вероятно, этот самый жёстко стоявший воротник, скрывавший целиком всю шею, подчёркивал статность необычного господина. При встречи мною вдруг овладел сильнейший интерес к этой личности и я тут же присел на стеклянную замороженную лавочку рядом с таинственным незнакомцем. Он продолжал читать газету. Глухо зашелестел переворачиваемый бумажный лист. И, не отвлекаясь ни на миг от увлекательной статьи, господин спросил тихим низким голосом, обращаясь как бы не ко мне, а в пустое пространство где-то перед ним:

– Хорошая погода, не правда ли?

– Да, хорошая. Спокойно, беззвучно.

На мгновение воцарилась короткое молчание.

– Скажите, почему Вы выбрали именно эту лавочку, а не любую другую в данном сквере? – опять спросил он, всё ещё не сводя глаз с газетных строчек.

– Мне очень интересно, почему Вы сидите в декабре и читаете. Это довольно необычно. Все люди ходят туда-сюда, а Вы – на скамейке читаете газету. Вам не холодно?

Наконец, незнакомец отложил в сторону типографию, предварительно аккуратно сложив её в четверо, повернулся ко мне лицом и взглянул зеленовато-серыми, почти не мигавшими глазами. Они, словно два уголка, горели в темноте равнодушного выражения.

– Как ни странно – нет. Я не чувствую мороза.

– Неужели? А я то думал…

– … что я так хожу, чтобы пофорсить, – закончил мысль незнакомец и продолжил. – Нет, Вы ошибаетесь. Мне действительно не холодно. Я могу сколько хотите сидеть в такой позе с газетой в руках и не нуждаться ни в тёплом шерстяном пледе, ни в кружечке горячего кофе, о котором мечтают все те, кто любит зимой проводить время на открытом воздухе, или же те, кто оказался во власти вьюги где-то вдалеке от домашнего очага.

Только после минутного разговора я заметил, что лицо у моего собеседника оставалось будто вылитым из стали: холодным и неподвижным. Ни единый мускул не дрогнул. Выражение сохраняло своё стойкое, непоколебимое, рассеянное равнодушие.

– Скажите, пожалуйста, для интереса, почему Вы не улыбаетесь?

– Вы кто: писатель? Или журналист?

Но в глазах я прочитал ещё один вопрос: «Какое Вам дело до моего лица?»

– Нет, просто очень удивительно…

– Вы не ответили на мой вопрос, – настойчиво произнёс он.

– Ну, допустим, скажу, что я писатель. Привык подмечать любую мелочь.

– И данной «мелочью» является моё лицо?

– Можно сказать и так. Оно у Вас какое-то необычное. Неживое, что ли. Просто застыло в одном положении…