Однажды в детском садике в нашу группу принесли на полдник стаканчики не с одним, как обычно, соком, а с двумя и предложили нам, детям, выбрать – вишнёвый или виноградный. Стаканчики быстро разобрали и передо мной, четырёхлетней, на столике остался поднос с двумя стаканами сока разного цвета: тёмный и светлый.

И тут я «зависла». Выбрать без подсказки родителей или воспитательницы не могла… Подбежавший толстый Ванька выпил вишнёвый сок, и у меня не осталось выбора – виноградный.

А после того, как я стала инвалидом в пять лет, неудачно сломав ногу, я полностью сняла с себя обязанность что-то решать. И нормально себя чувствовала до 27 лет.

Но!

Умерла моя тётя. От передозировки героина. То есть к этому всё и шло, слишком богемную жизнь она вела.

Тётя Катя в свои сорок лет выглядела на двадцать восемь. Не высокая, хрупкая, с большими сиреневыми глазами, с бровями и овалом лица киногероинь начала двадцатого века. Модная художница, она почти всегда носила воздушные шелковые одеяния и тяжелые серебряные браслеты на тонких руках, или одно кольцо с таким крупным брилиантом.

Считалось, что она полностью там, в искусстве. При одном виде Катерины удачливые мужчины втягивали животы и доставали пухлые портмоне, желая облегчить жизнь нежной бабочке с мечтательным взглядом.

Пейзажи тёти Кати шли в салонах, в том числе и её собственном, на Таганке, «на ура». Тётя рассеянно брала деньги за свои прозрачные картины. Казалось, она даже не знает, сколько ей дали денег и за что.

Вот всё это было сплошным, досконально и творчески продуманным обманом.

Тётя Катя имела богатых любовников, идеальную по планировке и дизайну квартиру в районе Кутузовского проспекта, на Студенческой улице и счета в трёх банках. Дачей её был особняк, обставленный антиквариатом, а заработанные деньги она аккуратно пересчитывала, записывая получившуюся цифру в специальный реестр.

Я это знала. Я была её любимой игрушкой. Меня она не стеснялась, говорила всё, как есть, хотя следовать её путём никогда не советовала. У нас сразу возникло абсолютное взаимопонимание.

Только с наркотиками оказалось сложнее. Когда её «припирало», или точно было известно, что сейчас привезут дозу, тетя Катя выгоняла меня из своей квартиры.

Ещё учась в институте, я пару раз заставала Катю под сильным кайфом и она, от щедрот своих, желала меня «угостить». Ей хотелось поделиться своей радостью именно со мной, по её мнению, ущербной.

Приходя в себя, она просила прощения, умоляла не говорить о своём очередном «косяке» моему отцу, её родному брату, и никогда не поддаваться ни на чьи уговоры попробовать наркотики. Это было совсем не трудно, я далеко не самый тусовочный человек, да и не так часто меня куда-либо приглашают или чем-то угощают. Я, ведь, хромая и поэтому перекошенная при ходьбе, а смотреть на инвалидов неприятно. Ну, мне-то точно.

Близких родственников у тёти Кати было двое – мой отец, то есть её старший брат, и я, любимая единственная племянница. Остальных «дальних» Катя не привечала.

Мою маму Катя за личность не считала. Мама платила ей тем же. Но при известии о смерти Кати долго плакала, обзывая её красивой идиоткой.

На отца было жалко смотреть. Я даже переехала к нему в квартиру Кати на два дня. Он бродил, натыкаясь на предметы, пытался организовать похороны и платил столько, сколько спросят, хотя необходимо было торговаться – денег, как всегда, было в обрез.

Нам помогали. Приехал Григорий, официальный любовник тёти Кати, и человек пять мужчин художественного вида. Трое морщили лбы под бритыми черепами, двое красивыми жестами откидывали длинные волосы. При этом были искренно расстроены, и давали маме деньги. Именно она организовала похороны.

Тётю Катю похоронили на Троекуровском кладбище, среди известных людей, упокоенных на длинных пустых аллеях с мраморными памятниками.

Во время поминок Григорий, всегда выглядевший для серьёзных переговоров, одетый в привычный серый костюм-тройку, явно присматривал за гостями и нами – боялся за сохранность ценностей в квартире. А в квартире было, на что положить глаз – дорогие картины по стенам, статуэтки мейсенсовского фарфора в технике «бисквит», серебряные столовые приборы и многое другое. Мелкое, но дорогое.

Мама суетилась с организацией застолья, накрыла красивый стол, вовремя выставляла бутылки с водкой и минеральной водой, подкладывала закуски и плакала в нужные моменты при тостах соратников Кати. Ей хотелось показать отцу, что она ему необходима. Отец смотрел на происходящее пустыми глазами. Не стало любимой сестры, а от мамы он ничего хорошего пока не ждал.

Он пока не был готов к ней вернуться. Ссора родителей три года назад и стремительный развод до сих пор была больной темой нашей семьи.

Я единственная дочь у своих родителей. Они настолько разные люди, что их неровные края особенностей характеров за много лет совместной жизни, сошлись и срослись. Развод рвал по живому.

Мой отец, как и тётя Катерина, поразительно красив. Мама увидела отца в первый день занятий на курсе промышленное и гражданское строительство Инженерно-строительного института. И целый год ходила за ним хвостом.

Мама напрашивалась к однокурсникам на вечеринки и дни рождения, «случайно» натыкалась на него три раза в день в институтских коридорах. Ей нравилось всё, что он делал – как сидел на лекциях, читал, ел, и объяснял ей сопротивление материалов, в котором она понимала больше, чем отец.

Моя мама невысокая, коренастая, плотная, нос картофелиной, пальцы короткие. Как она уговорила папу переспать с собой – не знаю. А уж когда они объявили родственникам и знакомым о близкой свадьбе, ответная реакция, особенно в институте, была настолько сильной, что мама опасалась есть в студенческой столовой. А вдруг сокурсницы из зависти отравят?

Родом из Твери, мама, воспитанница детского дома, отхватила самого красивого в институте парня из хорошей семьи, умницу, москвича, да ещё и с большой квартирой в центре столицы.

Тогда ещё были живы мои бабушка с дедушкой по отцовской линии. К появлению мамы они отнеслись философски, и с радостью переложили на неё домашние хлопоты, переехав жить на дачу в Подмосковье.

Дача строилась на тот момент лет десять, и достроила её только Катерина. Бабушка с дедушкой не считали, что их дети исключительно красивы. Самым красивым существом на свете они считали меня.

Тётушка Катя с самого начала не желала мириться с присутствием в квартире на Кутузовском проспекте моей мамы. Она не разрешала маме дотрагиваться до своих полотенец, отдельно клала свои чашку, вилку, ложку, семь тарелок и губку для мытья посуды. Катя разделила комнаты, коридор и кухню мелом на две части, полдня корячилась, стараясь сделать линию ровнее, и запретила матери заходить за намеченную границу.

Мама терпела долго, но, родив меня, получила диплом, собрала вещи и уехала в Тверь, в комнатку в коммуналке, положенной ей от государства. Отец рванул за мамой, которую, по-моему, любит до сих пор. Бабушка с дедушкой очень огорчились, узнав о Катином домашнем терроризме. Не найдя поддержки у родственников, Катя позвонила в Тверь, и попросила прощения.

Катя не любила маму потому, что любила брата, потому, что ни одна женщина, по её мнению, не была достойна его… Но таково мнение большинства матерей в отношении своих сыновей и любящих сестёр в отношении своих братьев.

Мама, взяв коляску со мной, вернулась в Москву. Через два месяца трёхкомнатная квартира, красавица с потолками под четыре метра, разменялась. Нам с мамой досталась полуторно комнатная «хрущёвка». Бабушка с дедушкой махнули рукой на семейные раздоры своих детей, и переехали на дачу окончательно, достроив к тому времени камин и половину второго этажа.

Зато Катя орала в голос, что она как родилась на Кутузовском проспекте, так здесь и останется. Заняла у всех знакомых денег и купила квартиру на Студенческой улице, в шестиэтажном доме постройки тысяча девятьсот тридцать шестого года, с потолками три двадцать и паркетом пятидесятых годов. Бабушка с дедушкой были с нею полностью согласны и дали денег, отложенные со своих пенсий. Дедушка у меня был академиком, что-то в области физики, расчёты приземления космических объектов. Бабушка работала в теплице на Рябиновой улице, выращивала цветы и огурцы.