Когда я подкатился на этот счет к отцу, изъясняясь хитрыми окольными намеками – ну, так мне казалось по наивности да малолетству – отец, против обыкновения, не нахмурился, не прогнал меня, а снизошел до объяснений. Стены между кварталами, сказал он, сдерживают тайных любовников, припозднившихся гуляк и дебоширов. Стены приучают людей к порядку. Не засиживайтесь, значит, допоздна, не шляйтесь где ни попадя, а спешите домой до закрытия ворот.

– И всего-то? – протянул я с разочарованием. – Я-то думал, стены от воров и грабителей…

И от них тоже, согласился отец. Если ты молод и ловок, перелезть через стену – что дважды переобуться. Но не все грабители молоды, не все контрабандисты проворны. Попробуй-ка, заберись на стену с узлами награбленного или с мешком контрабандного товара!

Короче, стены – и от преступников тоже.

Мне, конечно, и сейчас через стену перелезть – пустяк. Но что годится для мальчишки с ураганом в голове, не пристало дознавателю, пусть даже и младшему. Придется воспользоваться своими полномочиями. Служебные гербы – вот они, на зимнем, подбитом ватой хаори[8]. И грамота у меня при себе. В конце концов, я по служебному делу иду!

Это я Мигеру сказал: личная встреча, не касается службы. И Цуиёши тоже так думает. А я знаю, как легко личное дело превращается в служебное. Спросите, как?

Вот-вот, как дважды переобуться.

Цуиёши ждет меня на углу, в тени корявой сосны-карлицы, укрытой снежной шапкой. Сюда не достает свет луны и масляного фонаря над входом в усадьбу. Должно быть, сын сенсея думает, что его совсем не видно, и зря: темная фигура отчетливо вырисовывается на фоне стены, покрытой свежей побелкой, и земли, укрытой снегом. Точь-в-точь мстительный дух самурая из театра теней! Я, может, боец так себе, но зрение у Торюмона Рэйдена как у ловчего сокола. Будь я на месте Цуиёши, и даже не я, а лазутчик-ниндзя – оделся бы в светлое, а лучше в белое.

– Добрый вечер, Цуиёши-сан.

– Добрый вечер. Идемте! Отец уже приступил…

«К чему?» – хочу спросить я. Нет, не спрашиваю, прикусываю язык. Сейчас сам все увижу.

В ворота мы не заходим. Цуиёши ведет меня в обход. Я стараюсь не производить лишнего шума, но снег предательски скрипит под моими соломенными дзори, подбитыми изнутри плотной тканью. Под ногами моего проводника снег скрипит еще громче, но сына сенсея это, похоже, совершенно не волнует. Навстречу выйдет бдительный слуга? Ну и что? Почему бы младшему господину не привести в дом гостя? Выпить чаю, поговорить о высоком – к примеру, об ударах в голову, требующих особой осторожности?

Вот и задняя калитка.

В саду петляет змея-дорожка с чешуйчатой галечной спиной. Здесь снег расчистили с особым тщанием. Мы идем к дому, темнеющему за деревьями. На полпути Цуиёши останавливается, оборачивается, прикладывает палец к губам.

Теперь не шуметь, понимаю я.

Лицо Ясухиро-младшего хмурое, глаза блестят, как у больного лихорадкой. Ну да, одно дело – пригласить к себе гостя, и совсем другое – привести в усадьбу чужого человека, чтобы подглядывать за отцом. Ужасный поступок для сына и наследника. Но другого выхода Цуиёши, похоже, не видит, выбирая меньшее из двух зол.

Крадучись мы пробираемся вглубь сада, прочь от дома. Петляем между старыми сливами и валунами, укрытыми снегом. Мой слух ловит странные звуки: притоптывание, глухое и неравномерное, тихий свист, хруст. Снова топают: раз, два. Звуки нам на руку. Мы стараемся двигаться как можно тише. Когда нам это не удается, я молю богов, чтобы свист и хруст – кто бы их ни производил! – заглушили нашу неосторожность.

Сейчас я жалею, что согласился на приглашение Цуиёши.

Цепляю макушкой ветку дерева. За шиворот сыплется колючая снежная пыль. По спине пробегает стадо знобких мурашек. Впереди – большущий куст; он кажется мне плоским, словно куст нарисован мазками черной туши на листе бумаги. Цуиёши становится на четвереньки, подбирается к кусту, выглядывает с превеликой осторожностью. Я следую его примеру. Ноги коченеют от холода, штаны мокры от подтаявшего снега. Добираюсь до куста – вблизи тот обретает объем – пристраиваюсь рядом с Цуиёши.

Площадка для упражнений втрое больше нашей. Она ярко освещена. Четыре масляных фонаря горят по углам, словно две пары глаз исполинских котов-оборотней. Еще луна, да.

По площадке движется человек. Стремительный рывок – и он замер, притопнув. Под ногами медленно оседает искрящееся облачко. Свет фонарей и луны сияет холодным пламенем на двух мечах: коротком и длинном.

На двух стальных мечах!

Высверк, словно полыхнула молния. Один, другой. Человек? Вихрь, яростный демон, Черный О́ни с огненными когтями. Клинки размазываются блестящими веерами, их уже не различить. Черный О́ни скользит с плавной стремительностью змеи. Вправо, влево, по кругам, вперед…

Знакомый свист. Звук, похожий на всхлип. На землю, под ноги демону, валится темный предмет, похожий на часть косо срезанного бревна. Ничего себе! Сенсей перерубил бревно одним ударом?! Обрубок катится по снегу, разворачивается. Да это не бревно! Это циновка, плотно скрученная в рулон. Четыре таких же рулона торчат, насаженные на бамбуковые шесты, вдоль края площадки.

Четыре целых. Два срубленных.

Стучит сердце. Наверное, меня слышно в Эдо. Пять-шесть ударов, и статуя, в которую превратился Черный О́ни, оживает. Скользит по бугристой площадке, как по гладкому полу додзё. Клинки вспыхивают, ловя огонь фонарей. Мне с трудом удается распознать «выбить пыль слева», «выбить пыль справа», «прихлопнуть муху на лбу», «сбросить котомку» и «насадить рыбу на вертел». То, что творит Ясухиро с мечами из острой стали, мало похоже на удары палкой или даже деревянным боккэном.

Выходит, так сражались в старину?

Пляшет Черный О́ни. Обмахивается призрачными веерами. Жарко демону в морозную ночь. Свист. Хруст. Всхлип. Третья циновка разваливается надвое.

Цуиёши трогает меня за плечо. На четвереньках мы пятимся от куста, укрывшего нас. Опаска – наше второе имя. Встаем под деревом, откуда площадка, считай, не видна.

Тихо идем прочь.

– Ваш отец упражняется со стальными мечами?!

Я спрашивал об очевидном. Должно быть, Цуиёши счел меня глупым молокососом, но когда мы наконец выбрались за пределы усадьбы, молчать я уже не мог. Чтобы справиться с потрясением, мне требовалось время. А я давно заметил: пока язык мой мелет всякую чушь, разум успевает собраться с мыслями.

Мы отошли от усадьбы на добрых полсотни шагов. Остановились в тупике, с трех сторон стиснутом глухими заборами. Здесь можно было не опасаться, что нас кто-нибудь услышит. Впрочем, говорили мы оба шепотом, словно на каждом заборе сидело по соглядатаю.

Цуиёши пожал плечами:

– Он и раньше с ними упражнялся.

– Что же тогда изменилось? Почему я должен был это увидеть? Если ваш достопочтенный отец и раньше…

– Мой отец увлекался сталью крайне редко. Раз-два в месяц, не чаще. С такими мечами он двигался…

Цуиёши запнулся, поискал нужное слово:

– Осторожнее. Он двигался гораздо осторожнее. Циновку разрубил лишь однажды, позапрошлым летом. Теперь он упражняется каждый вечер, до глубокой ночи! Днем – с боккэнами, вечером – со стальными мечами. Только этим и занят. В него словно злой дух вселился!

Осознав, что кричит, Цуиёши резко умолк.

– Вселился? Да, я вас понимаю. Тут недалеко до мысли о фуккацу. Напрашивается само собой: ваш отец убил кого-то в поединке, на стальных мечах или ином оружии. Теперь в теле вашего отца обитает другой человек.

– Да.

Безвестный боец, думал я. Случайно погиб от руки главы школы, занял его тело. Не спешит с заявлением в службу Карпа-и-Дракона? Разумно. Если он сумеет скрыть факт фуккацу, то сможет занять место уважаемого человека. Обретет положение и достаток, возглавит школу. Признайся он, и кто станет учиться у мастера без имени и репутации? Да еще и проигравшего бой сенсею Ясухиро?!