Первый раз он увидел Сталлоне в жёлтом провонявшем насквозь Икарусе. Наклеенный на стекло за спиною водителя, Сильвестр смотрел на Юрку двумя отблесками на чёрных очках и нарочито не улыбался. Небритый, со спичкой в зубах и пистолетом во вдетой в обрезанную перчатку руке, Сталлоне подавлял в Юрце тошноту от автобуса.

Юрец толкнул спящего отца, и тот протягивал ему пакет.

– Да не! Не то мне! – говорил Юрец.

– А чего тебе? – спрашивал, просыпаясь, папа.

– Я этого крутыша, па, хочу!

– Да где мы твоего крутыша-борова положим?! – сказал, глянув, «па» и снова заснул.

– Тогда я сам стану такой же крутой! – решил Юрец.

– Это пожалуйста, – сказа «па», засыпая.

Когда в доме появился первый видеомагнитофон, Юрец, отложив уроки, собрался вместе со всеми совершить культовый акт. Но после того как гнусавый голос просквозил: «Компания Питчерс представляет!» и назвал предстоящий фильм, уши кинозрителей залил такой отборный высокохудожественный мат, что Юрка незамедлительно вылетел из зала с криком вдогонку:

– За уроки садись!

– Не честно, – кричал бедный Юрка. – Я всё расскажу!

Но не знал, кому ещё рассказывать, если все были там – за дверью, за которой слышалось, как Ван Дам уже успел свернуть кой-кому голову и разбить добрую дюжину межножных яиц.

С досады Юрка хватил из буфета водки и завалился, вместо уроков, спать под стол, мысленно испросив у Бога хотя бы хороших снов. И сны снились хорошие.

Проснулся он, когда в дверь позвонила соседка Авдотья с расстройством и известием. Открыл ей разбуженный Юрка, а потом появились и остальные – вышедшие из зала красными и возбуждёнными. У бабушки был такой яростный взгляд, будто она вместе с Ван Дамом не отомстила ещё десяткам двум злодеев, а тут ещё и прервали её, видите ли.

Фёдор Похмелкин никогда раньше не был пьяницей и всегда сам брюзжал на поступков подобных, но в возрасте тридцати четырёх лет заработал, по любви к остренькому, язву желудка. Испробовав кучу средств, он обратился к присоветанному ему доброжелателями народному способу. Выпивая перед едой ложку спирта и запивая сыром яйцом, язву он скоро вылечил, но, обнаружив в себе неимоверную тягу к спиртному, спился бесповоротно. Спирт употреблялся теперь им в любых пропорциях, количествах и повсеместно. Авдотья выла, стонала и насылала чуму.

Дело было, значит, так. Проснулся этим утром Фёдор часов в десять. Походил – пошарил в холодильнике. Делать нечего – пить тоже. А вокруг тускло всё так – беспросветно как-то и тихо, – в голове только дурь какая-то и гул в ушах стоит. Четвёртый день Фёдор не пил. Как так? А вот так: Авдотья уехала в деревню и заперла его.

Ходит Федя по квартире, ходит, смотрит: железяка под потолком в углу повешена. Вроде рупора чего-то такое. Вдруг как заорёт голосом противным: «Вы, мол, Фёдор Константиныч вышли за рамки всякой человеческой вседозволенности, в связи с чем, потеряли человечий облик и превратились в негативного во всех отношениях элемента, заслуживающего немедленного деклассирования и расстрела. Ибо таким, как вы, нету места в нашем великом и прекрасном обществе!»

С криками: «Ах ты!», «Ёб ты!» – взобрался Похмелкин на диван срывать распроклятую железяку. Слышит: а голоса-то множатся, как эхо, – только во все стороны сразу. В окно выглянул сперепугу Похмелкин, а там – толпа возле дома: все с плакатами стоят да на него смотрят. А на плакатах надписи: «Долой бесчинства и пьяный дебош!», «Выселить хулигана и антиобщественника!», «Нет наркоте! Будь весь в кефире и правоте!»

Тут Федька, видно, и пошатнулся умом. Авдотья приехала, а он в угол забился, бедный, и глядит в одну точку, из которой плывут будто на него на лодках три быка с вёслами, а копытцами страшную козу-базу ему строят. Афдотья-то вот и накрутила на телефоне 03 и к соседям ринулась.

И вот всё рядом живущее семейство наблюдает самого Похмелкина. И наш Юрец, выглядывая из-за папиных трико, видит его помутнённый взгляд и, сравнивая со своим состоянием, заинтересовывается.

Делайте выводы, уважаемые, не искушайте судьбу, ибо в системе страдает не один человек, но и все сопричастные!

Дочь Похмелкиных Мария вышла из-за пьянства отца из-под контроля, вышла однажды из комнаты, бросив пропитое позже пианино, вышла на улицу и стала впоследствии прости… Простите великодушно, но совсем теперь не важно кем она стала: Машки на Руси не переводились и не переведутся. Но почтим минутой молчания светлую память о юной и доброй Маше, которую так любил, между прочим, наш с вами Юрец. Где бы вы не были сейчас, – если в туалете – оденьте немедля штаны! В кабинете начальника – бросьте чем-нибудь тяжёлым в начальника! Оставьте все дела и заткнитесь все на минутку. Представьте,  сколько можно услышать неслыханного, если всё человечество заткнётся хоть на минуту, может вся музыка оседает в воздухе среди нас, и мы не слышим её от своего шума, мы не слышим, как пахнет земля, потому что засмердели собой воздух, мы не слышим самих себя, мы говорим шаблонами и ими же думаем, чтоб как бы чего не вышло…

Да для кого-то, в общем-то, я всё это тут рассказываю? Надо просто выйти на улицу и ёбнуть кому-нибудь в чан для разгрузки: самый лучший русский способ.

***

Один человек на тридцать втором году жизни сошёл с ума и пошёл по земле босой. С севера столицы он перешёл до южной её границы, где попался на глаза агрессивным бутовчанам и был упокоен с миром. Похожее случилось с одним учёным этнографом, который, смело изучая чем жители Бирюлёва отличаются от жителей Крылатского, установил, что на скромный вопрос: «Не подскажите, который час?» – в Бирюлёво, в лучшем случае пошлют вас нахуй, в худшем – изнасилуют и убьют; а в Крылатском – в лучшем: не обратят внимания, в худшем: пошлют нахуй.

А вот, к примеру, в русской глубинке на такой прямо поставленный вопрос ответ мог быть совершенно иной: пошли бы разговоры о времени вообще, о времени с точки зрения науки и председателя. Эксперимент в целом вышел неудачный, потому что учёный был всё-таки убит возле дома культуры в центре Москвы бандой подростков-чечёточников.

Раньше эти бойкие ребята ходили в кружок танцев, а именно – чечётки. Но с наступлением перемен, когда заметно выросло разнообразие носков и трусов, а также биг-маков и прочего дерьма, чечёточники, выйдя из стен училища пошли на удалую отбивать чечётку на головах прохожих и зарабатывать себе на мороженое таким вот нехитрым способом…

– А знаете что, – сказала мне одна грамотная барышня, – я положительно не понимаю, зачем таким неучам, как вы, интересоваться таким тонким предметом как литература; ведь вы даже не можете толком объяснить, о чём вы только что читали? Нет, я категорически заявляю, что искусство придумано не для таких, как вы. Вам незачем посещать театры, галереи, – читать такие сложные произведения: вы всё равно ничего в них не понимаете и только тратите своё и чужое время, – да и, в конце концов, просто смущаете своим поведением приличных людей, которым претит ваша излишняя самоуверенность. Отдайте мне мою книгу.

– Вот, значит как, – отвечает неуч, – но позвольте заметить, что когда вы, к примеру, поедаете за обедом ещё не пробованное раньше, восхитившее вас блюдо, вы говорите: да, это действительно вкусно! Или – ням-ням, как вкусненько! Иили – просто: «мммм»! Но вы же не станете объяснять за счет чего конкретно вам это по душе, какие пропорции соли и перца пленили ваш желудочек, и уж тем более, пока язык ваш занят осязанием, а глаза от удовольствия прикрыты, – не скажите, что хотел выразить своим творением автор? Так вот и я… не перебивайте… я, знаете ли, считаю, что искусство – это пища, доступная всем, и мне, в отличие от вас, не нужны нож с вилкой и слюнявчик, чтобы скушать тот или иной деликатес. Я съем каждую буковку и запитушечку, облизнусь и не произнесу ни слова, ибо нельзя одним словом выразить целую книгу слов, но в отрыжке моей… да-да не ворочайте вашим чутким прелестным носиком… в отрыжке моей прозвучит восхищение, если пища была достой… Куда вы? Опять убегаете? В свой МГУ? О, Господи! Чёрт с вами! Бегите!