– А нам точно сюда? – шёпотом спросила дочка.

– Да, – ответила мать.

– Ща, – сказала ей дочка и побежала выбросить в урну фантики от конфет.

В абсолютной невоспитанности их, по крайней мере, не укоришь.

Устав вскоре сосать карамель и желая, видимо, поскорее с нею расправиться, они так бойко заработали всем ротовым аппаратом, что я слышал, как стучат об щёки их карамельки, а палочки от них – о края губ,  – напоминая метроном. Эх, вот попадётся кому-нибудь жена с тёщей – обсосут ведь, как липку, – места живого не оставят!

Очередь всё же дошла и до меня. Я оплатил квитанцию и вышел, терзаясь раздражением. Увидев ребёнка на трёхколесном велосипеде, я почувствовал, будто солнечный лучик прожёг моё сердце, прогнав тревогу и мятеж. Но, перебегая на красный, я чуть не был сбит махровым буржуем на джипе, и тревогу и мятеж мне как рукой вернуло.

***

Да, Тужик и сейчас отсутствовал (от боли в подлобье он всю ночь издавал ужасные крики и рёв, за что и был отправлен звонком соседей до места назначения пилюль), и поэтому его замещал Свищ, чуявший слабость  в людях, как волк – мочу зайца, но при первой же опасности, несшийся от угрозы дай бог ноги. Сафон особо не рассчитывал на такого напарника и часто применял особую тактику, заключающуюся в усыплении подозрительности клиента: показывал детям украденную машинку с открывающимися дверками или рассказывал, как у одного богатого мальчика играл на компьютере. Так, связывая нитью разговора детей по рукам и ногам, он легко выуживал из их кармашков и хватал своими смуглыми от уличной пыли ручонками монеты и бумажки, данные заботливыми родителями на булочки с маком, талончики на автобус, жвачку – подарок для девочки, а также – сигареты, пиво и презервативы для них обоих. Потом Сафон шёл в хозяйственный и обогащал создателей моментального клея. Бывало, что питался он и краской серебрянкой, но это уже по большим праздникам.

Больше всех испугался Гришка и от страха вспотел и мусолил во рту отросток с мизинца левой руки, которым брезговали все Гришкины друзья, – чем он их часто и пугал, гоняясь с отростком по школе. А они обзывали этот дефект «Гришкиной пиписькой», за что Гришка скрытно и глубоко обижался и комплексовал.

– Ну чё, очкарик?! – почуял прелость Свищ. – Очко играет?! Щас я тебе руки повыворачиваю, – и, сказав это, схватил Гришку за руку и стал закручивать её в разные стороны.

Гришка, скаля мелкие зубы, зашипел – не для отпугивания, но помогая себе тем самым претерпевать неприятность. Мимо, ничего не замечая, прошли двое алкашей.

– Как думаешь, Петро, литрушки-то хватит?

– Да ну на фиг – нет, конечно!

Мимо так же прошли два интеллигента с тросточками.

– А Кларе Петровне, думаешь, стоит сообщать?

– Да ну её! Нахер!

Чтоб не смущать прохожих, Сафон протянул из поганого рта вереницу ускользающих слов, из которых ребята поняли, что им следует немедля перебраться за ЦТП – под тень весенней листвы.

– Давайте из карманов чё есть! – предложил Сафон, только они все скрылись от глаз прохожих за ЦТП.

– Ничего нет! – ответил Никита и получил от Свища по носу.

Сафон постарался незаметно дёрнуть его за штанину: потише, мол. Свищ ничего не заметил.

– А ну-ка мы этому пидорку укольчик щас сделаем, – вернулся Свищ  к Гришке, достав из кармана маленький шприц.

– Ить-ить! – подал посиневший от страха Гришка звук.

– Что ж вы делаете, ёбаный влот! – выговорил Юрец, захлёбываясь слюнями, и, выплюнув их, добавил: – Не троньте его, ёп вашу мать!

– «Ёп вашу мать»! Нет, ты слышал, что сказал этот… – начал было Сафон, но тут оборвал его взрослый пропитой голос:

– А ну, нахуй-блядь, разойтись нахуй-блядь! Что столпились там, еби вашу мать! Наркоманы, блядь, нахуй-блядь!

На последней фразе Сафон уже догонял у дороги высунувшего по-шакальи язык и прихрамывающего Свища (Никитка успел треснуть его как следует палкой по ноге).

– А вы что, мелюзга, сопли жуёте?! Не можете пиздюлей вставить, нахуй-блядь, сука-блядь?!

Ребята стояли понурив головы.

– А как вы ебаться собираетесь, а?! Во, блядь, взрастили-то молодёжь! – ухмыльнулся мужик и, махнув на детей рукой, хотел было развернуться, но услышав вдруг осмелевший голос Юрца, которому стало обидно за своё половое развитие, остановился:

– С тобой ебаться что ли?

– Ах, вы, пиздюшки, нахуй-блядь!.. – побежал было за ними мужик, но упал, налетев на метко всунутую Никиткой в ноги ему палку.

– Ну, бля-я-я-ядь!! – заревел медведем мужик.

Но ребятки уже убежали.

– И чё это мы только на мужике расхрабрились? – рассуждал Никитос. – Надо было и этих козлов охуячить.

– А чё он так говорит?! – обижался Юрец. – Его самого бабы не целуют – вот он и заорал на нас, что мы, мол, того – неопытными останемся. Козёл! А я сам у ларька слышал, как теть Зоя-то сказала про него, что его хуем только груши околачивать. Толстый, говорит, да вялый всё…

– Тёть Зоя знает, – утвердил Никитос.

Эх, сколько же в душах наших духовности да задушевности – да задушенности, душенины и духоты… Это я сам с собой, не обращайте.

А что же Сафон? У Сафона шло всё по накатанной. С тюбиком клея за душой он ушёл как-то в ночь неизвестно куда. Слышал я потом, что сначала он нашёлся среди дегустаторов, а после зарекомендовал себя как главный смеситель вин и создатель ядрёной водки «Свинопас», выпущенной по стране небывалым количеством и переименованной позже в «Пастушок-Степок», но, в конце концов, совсем запрещённой. На этикетке её было написано: «Приносит и радость и радение!»

А мы желаем дальнейшей удачи Сафону на химико-водочном поприще и двигаемся дальше.

***

Чтобы написать хороший рассказ, нужно непременно услышать за день три раза «спасибо». Так говорил мой отец (то есть не про рассказ, но про спасибо безотносительно к чему либо).

Сегодня я уступил в метро место чёрнокожему старцу-бродяге (негры так давно живут на Руси, что успели состариться и обнищать). Он сказал мне что-то вроде:

– Плизми мани хэлп!

Я ответил:

– Не за что, братка!

Негр посмотрел на меня сурово, будто собирался ещё что-то добавить, но, видимо, постеснялся – побоялся недооценить словами моего поступка.

Поскольку басурманские языки я принципиально не изучаю, то порешил для себя, что сочту эти три его словца за слова благодарности в разных вариациях на русском. К примеру: «Спасибо!», «Благодарствую!» и «Сочтёмся, брат!»

Вообще мне нравятся некоторые ненашенские слова, которые часто слышу я в буржуйских фильмах. Вот, например, «Пьюдефол!» или «Эвридэй!» Ну, «Пьюдефол-то!» он и у негров «Пьюдефол!» Звучит, как льётся. А вот «Эвридэй!» – иного толку. Такое говорят, когда после «Пьюдефол!» проснулся утром живой – пусть не в своей кровати, пусть не в кровати вообще, но живой, мать твою, живой!

– Пьюдефол! О, эвридэй! – говорю я, выйдя на балкон в трусах, и блаженно потягиваюсь всем туловищем. Вижу, как старая карга соседка с застеклённого балкона, глядя на меня, шевелит злобно губами, будто шёпотом матерится. Что делать? Такова жизнь: молодость проходит – наступает каргатость.

Похмелкин

Юрец любил в кругу родных, сидя на паласе, смотреть советский телевизор «Рубин». А когда тот начинал моргать своим единственным дьявольским глазом, пуская взамен «Санта Барбары» чёрные по белому полосы, Юрец – как самый юркий – подлетал к нему сзади и лупил крамольного по башке. И тогда либо вновь на экране появлялся Сиси Кэпфэл и нёс несусветную дичь, которую даже Юрец понимать отказывался, либо все, тихо ругаясь, расходились по своим углам.

Больше всего Юрка любил боевики с Ван Дамом и Сталлоне. Знал бы, бедняга, в какой порнухе они снимались поначалу, с горя плакал бы неделю, а то и заболел бы хандрой и пошёл на улицу искать водки и героина, – и уж, конечно бы, не стал больше плясать под Газманова, садясь перед всеми на шпагат, подражая Ван Даму, и губы кривить, как Сильвестр. Но, к счастью, он этого не знал.