К одиннадцати утра сын привёз из Хмельницкого отца в гробу. Последнюю неделю Владимир не уходил из больницы. Ухаживал за отцом день и ночь и никак не мог осознать случившееся. Странная история. Недавно был в селе, и всё было нормально. Отец не болел. А затем звонок, как гром среди ясного неба: упал дед с чердака в сарае и разбился. С улицы крики старика услышала соседка и нашла Трофима на бетонном полу. Медсестра Надя помогла, чем могла, и вызвала из района скорую помощь. Отправили деда в районную больницу, где в нейрохирургическом отделении ему сделали операцию с трепанацией черепа. Спустя какое-то время старик даже разговаривать начал, но не мог вспомнить, что с ним приключилось. Память как отшибло. Была надежда, что пройдёт время, поправится, и память вернётся. Но нет, потом ему стало хуже, потерял сознание. Отправили в область, в Хмельницкую больницу. Вот в этой больнице отец умирал тяжело и мучительно. С трудом можно было до него докричаться, и тогда он глазами или лёгким пожатием руки показывал, что слышит. Слышал-то слышал, а сказать ничего не мог.

Так и осталось тайной для сына и для всей родни, что случилось в том злополучном сарае. Может, село и знает что-то, но никто ничего не говорит. Из отдельных фраз, намёков, каких-то нестыковок Владимир понимал, что случилось что-то неладное, но истины добиться не мог.

Похоронили Трофима Петровича Кубасова под вечер того же дня. Были певчие, как положено. Провожали на кладбище всем селом. Приехал сын Веры Алексей.

Когда отпевали в хате, у гроба стояли соседи, в основном старые и больные люди. Здесь была и баба Мидора, жившая одна на противоположной стороне улицы. Муж умер, дети давно разъехались, вот и доживает век одна. Еле стоит у гроба, утирая слёзы уголком платка. Так же стояла со слезами на глазах, когда в прошлом году хоронили Веру. Жалко ей Ку-басова. Безотказный человек был. А если что-то было не так, то – что теперь? Бог ему судья. Печально стояли старики и искренне жалели покойного, и себя жалели. Жизнь вспоминали. Не было радости в колхозе в молодости, нет счастья и в старости без колхоза. Всё чаще на похороны приходится ходить. Невольно смотрят друг на дружку и думают:

«Кто следующий?»

После похорон накрыли во дворе столы – стали поминать покойного. В селе не принято говорить речей во время поминок. Люди поднимают рюмки и закусывают. И перебрасываются между собой какими-то незначительными фразами. Хотя всё, что говорится, всегда имеет значение, но для внимательного уха.

– Говорят, лук рассыпал на чердаке сушиться и лазил на чердак проверить. Не удержался и упал.

– А чего тот лук проверять? Сушится и сушится. Чем ему поможешь?

– И то правда. Лук без нас и растёт, и сушится.

Невдалеке сидит дворовый пёсик Шурик и внимательно слушает, наблюдая за происходящим. Даже еда его интересует не очень. Бросят кусок – съест не спеша. И опять слушает. При жизни хозяина он молча, без показушного лая на чужих людей, служил деду Трофиму. Не за кусок хлеба, из любви к хозяину. Люди удивлялись его преданности и чутью. Уезжает дед Трофим на велосипеде в соседнее село – Шурик проводит хозяина до шоссе, вернётся во двор и ждёт. А если задержится хозяин, выбегает на дорогу и смотрит, не появился ли из-за бугра Трофим. Если Куба-сов уезжал на автобусе, то Шурик выбегал к остановке и встречал автобус. Небольшой, рыжеватого окраса Шурик – скромный представитель беспородных собак, которые знают своё место и свою роль в хозяйстве.

– Шурик всё знает: зачем Кубасов на чердак лазил и как всё было. Да сказать не может.

– А что же он ел? Нелька-то тоже в больницу ездила. Помогала Володе за отцом ухаживать.

Нелька – это соседка, крупная, здоровая и ещё не старая женщина. При жизни Кубасова она помогала ему по хозяйству. Да и за Верой последний год ухаживала.

– Ко мне Шурик ходил. Я ему молока давал и так… разной еды. Придёт во двор и смотрит. Как не дашь? – вмешался в разговор немногословный Павло.

Павло – пятидесятилетний мужчина, среднего роста, худой. Он вечно чем-нибудь занят. То скотину пасёт, то корма на ферму подвозит, то в собственном дворе ковыряется, что-то ремонтирует, то помогает огород кому-то вспахать. Он один из последних и надёжных людей – колхозник: колхоз как был, так и остался, хотя на бумаге новая власть разделила и закрепила землю за селянами. Но кто её в одиночку обработает? Вот и передали землю по договорам в общее пользование. Так что колхоза как бы нет, но на деле он есть, потому что жив Павло.

– Две недели назад копали Ганке-костоправше могилу. Я из ямы не мог сам выбраться, а дядя Кубасов подтянулся на руках и выпрыгнул, – сказал вдруг молодой Старицкий.

Позднее, вечером, в узком семейном кругу стали обсуждать, как же мог покойный упасть с чердака.

– Как-то не укладывается в голове, что Трофим Петрович упал с чердака и разбился. Кто его видел в тот день? – вслух рассуждал Алексей, брат Володи по матери.

– Говорят, Фроська приезжала к нему с утра. И сын с ней был. Вроде они выпивали…

– Если выпивали, то без Нельки не обошлось. А она что говорит?

– Говорит, что в тот день была в селе Антоновке. Мол, алиби у неё имеется.

– Почему сразу – «алиби»?

– Знает что-то, а говорить не хочет, вот и ляпнула про алиби. Научил кто-то.

– Так что же получается? Дело пахнет криминалом?!

– Вряд ли. Но много непонятного. Почему-то никто ничего не говорит прямо, а между собой шепчутся. Вон Андрон, что через три хаты живёт, сказал Мишке Косому, что видел, как Фрося со своим великовозрастным сыном убегала огородами на автобус, – сказал Владимир с горечью и добавил: – Живут по принципу: моя хата с краю, ничего не знаю. Пока самих жареный петух в задницу не клюнет.

– Если она видела, как Трофим Петрович упал, и убежала, то это статья уголовная – неоказание помощи человеку в беде, когда его жизнь находилась под угрозой.

– Откуда она про такие тонкости знает? Увидела, что разбился. Побоялась, чтоб не подумали, что она столкнула деда с чердака, и сбежала.

– Говорят, что Фроська домогалась, чтоб он деньгами помог её сыну. Вроде лошадь у того украли.

– А вот Хмарчук, он частенько на рюмку к деду забегал. Так на следующий день, как случилось несчастье, сказал, что никакой Фроськи там не было. А потом, когда выпивши был, стукнул по столу кулаком и рявкнул: «Была эта сука там, была! Но ничего никому говорить не буду».

– Бог им судья. Ничего не известно. Ничего не докажешь, – горестно проговорила Саша, жена Владимира. На том и расстались, и все разъехались: кто в Киев, кто в Москву. Хату закрыли на замок и ключ отдали Нельке, чтоб присматривала.

Во дворе остался один Шурик. Как он жил и чем питался, никто не знает. Может, Нелька подкармливала, может, сердобольный Павло давал ему еду, но когда Владимир приехал в село на сорок дней, то Шурик встретил его очень взволнованно. Он словно крутился вокруг невидимой оси, стонал, как бы пытаясь сказать что-то важное.

Оказалось, что Шурик каждый день бегал на кладбище и целыми днями сидел у могилы Кубасова. Посидит-посидит и бредёт понуро домой.

– Встретился мне как-то Шурик. Бежит, вижу, с кладбища. Посмотрел на меня, а в его глазах слёзы. Аж жутко стало, – рассказал Степан Каведецкий.

– Поминали Кубасова на девятый день. Пришли на могилку. Оставили там колбаску на газете, рюмку с водкой. Так я хотела переложить колбаску и протянула руку за ней. И что вы думаете? Шурик меня лапой по руке ударил, мол, не трогай! Я чуть в обморок не упала, – всхлипнула Нелька.

– Так, может, он сам колбаску съел? Шурик-то?

– И не понюхал даже… С нами убежал с кладбища.

На сороковой день пришли мужики, стали полукругом у могилы и спели деду Кубасову песню. Песню, которую он не раз просил, то ли в шутку, то ли всерьёз, спеть ему, когда он умрёт: