Ни в Пестове, в школу которой Анна получила направление по окончании училища, ни в Салогузове и Палкине – соседних деревнях одного колхоза – крыш под соломой не бывало. Да и сами дома, гладкие, украшенные резьбой, глядели осанисто, горделиво. Здесь что ни мужик, то плотник, да не просто плотник – умелец. На колхозном лесозаводишке в две пилорамы, на берегу Волги, клепали баржи, килевые рыбачьи лодки, гнали тес и дранку.

Правление колхоза, клуб и сельмаг размещались в Салогузове, школа – в Пестове…

– Что день грядущий мне готовит?.. – пыталась Анна запеть с юмором, но юмора не получалось. Грядущий день был неясен и действительно тревожил.

В пестовском проулке от неожиданности Анна вздрогнула – под ноги шмякнулся полусгнивший помидор.

– Как вам не стыдно! Разве можно кидать в людей? – возмутилась Анна. Из огорода нагловато смотрели трое подростков, один из них курил.

– Што лаёшь! – огрызнулся куривший и приказал: – Поддай.

Гнилые помидоры шлепнулись по чемодану. Анна и вовсе растерялась.

– Ну, что пялёшься, шеблячка? Катись дальше.

Невольно подстраховываясь, Анна почти робко спросила:

– Дети… ребята, а где ваша школа?

– Дети… Што, али слёпа? – Куривший мотнул головой в сторону двухэтажного кирпичного дома. Анна взялась за чемодан, а мальчишки, «окая» и «ёкая», ахнули припевку:

Анна вбежала в коридор школы – он показался ей чересчур темным. Привалилась к стене и ясно-ясно вспомнила, как они когда-то гурьбой ходили почти до самого бора встречать новую учительницу – и то был праздник.

– Да, войдите! – услышала она и толкнула дверь.

За столом сидела женщина лет сорока пяти, солидная и внешне холодноватая.

– Проходите, садитесь… Вы, вероятно, и есть Струнина?

– Да, Струнина. – Анна поставила чемодан и села на край стула.

– Очень хорошо, что приехали не в последний день…

«И почему она на меня так, смотрит, с усмешкой, что ли?» – думала Анна.

– Я – директор, зовут меня Людмилой Станиславовной, Фарфаровская. – Она чуть склонила голову, поворачиваясь в профиль. – А вас, если не ошибаюсь, Анной Петровной?

– Откуда вы знаете? – Анна искренне удивилась.

– Конечно же, не по щучьему веленью. – И улыбнулась снисходительно. – Так вот, Анна Петровна, думаю, о работе поговорим завтра…

«И почему она так смотрит, как ощупывает?» – опять подумала Анна, невольно вспоминая другой, добрый взгляд – Веры Николаевны.

– А пока решим вопрос с жильем. – Директор поднялась из-за стола, она оказалась роста выше среднего. Рядом Анна выглядела щупловатой девочкой. – Так вот, Анна Петровна, договор на жилье у нас уже заключен с владельцем того дома. – Она указала в окно наискосок от школы. – Вон, где старик вокруг ямы возится. Вход отдельный. Дровами обеспечивает школа, ну и продовольственные льготы. Колхоз здесь ничего, председатель – тоже, жить можно. Пока и все, Анна Петровна. Будем считать, что вы уже работаете. – Людмила Станиславовна подала руку, как бы заключая союз.

Старик возился около ямы, приспосабливал в нее доску-полоз. Рядом лежал свежий ошкуренный столб для электросети.

– Добрый день. Здравствуйте, – поздоровались учителя.

Старик замедленно распрямился – а был он почти вдвое выше Анны, – медленно, еле проговаривая, сказал:

– Доброго здоровица, – медленно же стянул с головы зимнюю шапку, – в избе, – дополнил он, кивнул на крыльцо и медленно вновь склонился к работе.

Позднее Анна узнала, что дед Мурашкин был примечательностью. В Пестове к нему привыкли как к чему-то необходимому, музейному. Вспоминая или указывая на него, нередко говорили:

– Вот он – из бывалых людей, вот какие были, не то что теперь.

Он долго жил и ел много, враз мог управиться с караваем хлеба и четвертью молока, и очень был доволен, когда позднее в Пестове открылась рабочая столовая. Туда он постоянно ходил после домашнего обеда и удивлял строителей, съедая по пять-шесть порций котлет с гарниром. Сколько ему лет – он не знал, родные утверждали, что родился дедушко в год отмены крепостного права. О нем жили легенды. Например, говорили, что дед Мурашкин в молодости один удержал за канат сорвавшийся с якорей плот, увяз по колено в берег, но удержал.

Когда Людмила Станиславовна и Анна, переговорив с хозяйкой, с внучкой деда Мурашкина, вышли на крыльцо, старик медленно, с чувством, с толком, плечом с подпоркой поднимал в яму пятиметровый кряжистый столб.

Анна приняла четвертый класс – ясно, директор распорядилась не лучшим образом. Первый же учебный день принес огорчения. Мальчишки глядели маленькими мужичками, много было переростков, от многих разило табаком. Анна поздравляла класс с началом учебного года, говорила о планах и задачах на год, но ее не слушали. Спокойно себя чувствовали и двое из гренадеров, которые так неласково из огорода встретили молодую учительницу.

– Дети, сядьте правильно! – наконец не выдержала Анна и легонько хлопнула ладошкой по столу. А из класса кто-то с усмешкой сказал:

– Што лаёшь…

Прозвенел звонок. Не дожидаясь разрешения, четвероклассники шумно повалили в коридор.

К урокам Анна готовилась тщательно, составляла и записывала развернутые планы, но на уроках все ее планы рушились. Она пыталась заинтересовать класс – по целому часу красочно излагала материал из учебника, но и это не помогало. Руки опускались. Однако больше всего Анну тревожило то, что дети не воспринимают ее как учителя. Достаточно было Людмиле Станиславовне появиться в коридоре или войти в класс, как тотчас прекращались беготня и шум. С ней покорно и вежливо здоровались, ей улыбались. А ведь и она в этой школе отработала всего лишь год… Анна же иногда от дома до учительского стола не слышала ни единого «здравствуйте». Она шла по коридору – ей не уступали дорогу, даже могли толкнуть. Школьники не были на неё злы, они лишь относились к ней как к своему человеку. Но сама Анна думала: «Дети не признают», – и чувство страха и разочарования делало ее робкой.

– Анна Петровна, – как-то оставшись с глазу на глаз, обратилась директор, – наполняемость оценок в вашем журнале хорошая, однако, мне кажется, многовато двоек.

– Но они не учат уроки, ничего не знают и знать не хотят, – смущенно защитилась Анна.

– Начальство обычно, – она выделила это слово, – начальство говорит: нет плохих учеников, а есть плохие учителя. Я, правда, такого мнения не придерживаюсь.

Анна окончательно растерялась, а Людмила Станиславовна будто и не замечала этого, спокойно продолжила:

– Я понимаю, вы без опыта, первый год работаете, но…

– Но что же делать? – Анна беспомощно развела руки.

– Работать надо, – сказала Людмила Станиславовна. – Занимайтесь дополнительно. Требуйте.

Однажды после уроков Анна в учительской пожаловалась на поведение класса. Умудренные коллеги молчали, и лишь одна сказала:

– Сами мы их и распустили, строже надо.

Но и строже не получалось: ни желаемой дисциплины, ни успеваемости. И Анна обратилась за помощью.

– Прежде всего – не падать духом и не говорить, что положение безнадежное, – выслушав Анну, начала директор. – Хорошо, что обратились – значит, все будет в порядке.

– Не успокаивайте, Людмила Станиславовна, мне, видимо, надо оставить эту школу.

– Вон даже как! Сдаваться? Нет… Народец здесь тертый, тяжелый, приезжему трудновато… – После паузы директор оживилась: – Знаете, что надо? Надо поставить себя выше окружающих на сотню голов, сознавать себя генералом, а не солдатом! Тем более с детьми. Вы повышаете голос, нервничаете, а им смешно… Холодное, высокомерное отношение и хотя бы видимое спокойствие. Значит, сменить тон, не повышать голоса, требовать не в общем, а конкретно и до конца; выявить заправил, вызвать родителей, вразумить, что их дети могут быть исключены… Я помогу вам объясняться. Вот так.