Я вспомнил, как в это время тысячи людей ждали кортеж.

В репортаже передали, как в Доме офицеров выступил командующий Военно-космическими силами Герой России Сергей Суровикин:

«Роман боролся самоотверженно с международным терроризмом. Защищал от терроризма свою страну. Свой народ. Свою семью. Своим подвигом Роман навсегда останется в истории военной авиации. И армии России…»

Показали губернатора, как он передал памятную доску директору школы.

Как выступила классный руководитель летчика Людмила Лазарева:

«Болью и скорбью переполняются наши сердца. Мы помним Романа, как отзывчивого, очень исполнительного, обязательного, честного, порядочного парня. Он был не по-детски серьезен, и вместе с тем светлым мальчишкой с обаятельной улыбкой».

Все это кирпичиками откладывалось в моем сознании, и я жадно читал новые и новые сообщения. 23 февраля 2018 года Президент Путин в Георгиевском зале Кремля вручил звезду Героя отцу, матери и жене погибшего майора Филипова.

На вручении отец летчика сказал:

«Роман с юных лет мечтал стать летчиком. Его мечта сбылась. Он понимал, что такое офицерская честь и достоинство. Он боролся с большим злом – международным терроризмом и, когда пробил час, выполнил воинский долг до конца. Только теперь я понял, сколько у Романа друзей. Нас окружили заботой и вниманием командование, сослуживцы, офицеры. Нас поддерживают незнакомые совсем нам люди со всех регионов страны. Спасибо всем за это. Я горжусь своим сыном. Я горжусь нашей армией. Я горжусь нашей Великой Родиной Россией».

Мы увидели, как глава государства обнял отца Романа.

1 марта 2018 года по всем каналам телевидения передали, как Президент Путин во время ежегодного послания Федеральному собранию произнес:

«Таких летчиков, как майор Филипов, у них (намекал на противников. – Авт.) не было и не будет, а у нас есть…»

Весь зал стоя, а кто смотрел выступление по телевизору или слушал по радио, тоже стоя, почтили память Героя.

Время шло. Я часто поминал летчика, не сомневался, что его помянули на девять дней, потом – на сорок, а оказываясь около Коминтерновского кладбища, подходил к могиле летчика и замечал: вот спал снег, вот на деревьях появились почки, вот пробились листочки, и, наконец, округу залило зеленым цветом.

После зимы в свои права вступила весна.

Мысли о Романе не покидали…

И вот во второй раз пришел в его родную школу.

Медленно поднялся по ступеням, остановился на крыльце.

Над дверьми увидел яркую доску.

Ее прежний куцый вид изменился.

Вместо скупых слов «… средняя школа…» появилась фраза:

«… средняя школа имени Героя Российской Федерации Филипова…».

И фотография офицера и звезды Героя.

Я понял, именно ее передал школе губернатор во время митинга.

Невольно вытянулся, как в строю.

А сбоку от входных дверей на прежде голой стене висела мраморная доска. На ней отливались изображения летчика в экипировке пилота, заходящего на посадку самолета, и текст:

«В школе… в 1991–2001 г.г. учился Филипов Роман Николаевич, военный летчик, геройски погибший при выполнении воинского долга».

Подумалось: школа теперь Филиповская, а школьники – филиповцы.

Зашел в кабинет к директору школы. Она внимательно выслушала меня, узнала о моем желании написать о Романе и пригласила классного руководителя бывшего ученика.

«Лазареву Людмилу…» – понял я, вспомнив репортажи с прощания.

Мы с учительницей сели в ее классе, и начался наш разговор. Мне хотелось сначала узнать про нее, кто она, ведь именно от учителя зависел характер паренька, да и кто, как не она, могла поведать о своем подопечном. Поэтому, к удивлению Лазаревой, спрашивал про нее. Она смущалась, не хотела отвечать, но я настаивал и узнавал, что Людмила Георгиевна родом из Тербунского района Липецкой области, училась в Горожанке в средней школе.

«Это на Дону» – я знал старинное, с богатой историей село на реке.

Вспомнил даже барский дом, завидный по прежним временам.

По окончании школы она решила пойти в учителя иностранного языка в Воронежский педагогический институт. Когда я поинтересовался, почему именно в учителя иностранного, она сказала:

– Иностранный язык мне нравился. У меня все предметы хорошо шли. У меня русский язык хорошо шел. У нас директор школы – он потом был директором института повышения квалификации Фролов Вячеслав Васильевич, затем защитил кандидатскую, докторскую диссертацию. Академиком был. Умнейший человек. Он литературу и русский вел. Потом работал в Белгороде в пединституте. Но когда мы в десятом классе писали диктант, он приглашал меня к себе в кабинет, клал стопку диктантов и говорил: «Проверяй». Я проверяла работы одноклассников.

Вот какие педагоги учили Романа.

У него были высокие оценки.

Лазарева:

– Он практиковал самоуправление. Старшеклассники были ответственными за все. По принципам Макаренко. Мы у него были ассистентами, консультантами. Я была консультантом. У меня была группа отстающих, ну слабеньких по русскому языку, и мы после уроков два дня в неделю с ними оставалась и занималась языком. И помню, приезжал инспектор из облоно, и мне сказали: «Проводи занятия». И я, как настоящий учитель: «Иванов, к доске». «Сидоров, читай». И мне инспектор: «Деточка, ты молодец. Ну, называй их по именам». А я боялась, знала, что она требовательная.

Я слушал с огромным вниманием. Сам учился в колмогоровском интернате[4], и мы так же подтягивали слабеньких. И чувствовал, что забота о ближнем непременно от учительницы передавалась Роману.

Лазарева рассказывала:

– Школа в Горожанке была оборудована. У нас был лингафонный кабинет. Пульт. Наушники. Кабинки отделены пластиком. И когда нам давали задание что-то прочитать, учитель мог пульт включить и послушать. Интересная школа. Я ходила на кружок иностранных языков. Два раза в неделю с нами учитель занимался.

«Прямо вузовское обеспечение», – подмечал я.

И узнавал от Лазаревой:

– Кружок по химии. Мы выращивали какие-то кристаллы. Мы там делали фигурки из проволоки и опускали в раствор…

У Романа тоже были высокие оценки по химии.

Людмила Георгиевна:

– Учитель по физкультуре. Ходила на лыжную секцию. У меня хороший результат по лыжам. Два раза в неделю ходила. Нас две девочки, остальные мальчишки. И помню, зима, ушли километра два-три от школы. Мальчишки с крутого склона катались, – говорила смеясь. – А мы более пологий склон нашли. И потерялись, не можем дорогу назад найти. Дни-то короткие. Темнеет, но нашлись. Это я к тому, как надо детей контролировать, чтобы не потерялись.

С учительницей у нас наладился доверительный разговор, и это меня радовало.

– Как вы решали, куда пойти учиться?

– Математику я просто обожала. Математикой я просто жила. У нас математику преподавал молодой учитель, потом в облоно работал. Он рассказывал так интересно, я с упоением слушала… Он материал преподносил по-своему… Но его в армию забрали… А после него другая учительница, она все по учебнику. И она потом про меня говорила: «Была у меня ученица, так она сама училась». А я прочитаю параграф. Она: «Поняла?» – «Поняла». – «Решай задачи». Я решила, она: «Читай следующий параграф…» И вот так я на два-три параграфа впереди класса шла.

В интернате, где я учился, по математике такая же была система. Кто освоил тему, решал и шел дальше. Разве что теоретическую часть нам рассказывали учителя, а бывало, на лекциях и сам академик Колмогоров.

Лазарева:

– А почему на иностранный пошла. Комиссии если приходят, все русский, математику проверяют, а до иностранного руки не доходят. Вот и решила – в Воронеж в педагогический на иняз. На немецкий, а второй английский. У нас прилежных студентов заселяли с иностранцами: вьетнамцами. Мы их учили, как вести себя. У них же тогда шла война. И они когда пришли, нас распределили по комнатам: две русские – две вьетнамки. И чтобы прививали им культуру. Они не знали, как одевать пододеяльники. Они вот приходили, как ласточки на проводах, падали и наблюдали, как мы что делаем… Совсем не подготовлены в быту…