Нормально, как сказал бы Марат Евгеньевич. Нормально работается, а живётся – так, слава богу, не здесь. Едва завал отступал, он и сам садился в метро и, наслаждаясь, прощался с окном собственного офиса из окна вагона. Ну а потом и его поглощала бездна.

Иногда, если было тепло и время, он не садился на «все эти автобусы, троллейбусы» – брал пару бутылок пива и прогуливался по широким улицам своего района, изученным вдоль и поперёк. Сидел на скамейках, иногда кормил голубей. Однажды заснял даже видео, как голуби, птицы мира, любят друг друга и друг о друге заботятся. Голубок намывал голубку, что-то выклёвывал у неё, чистил ей перья – а та отвечала взаимностью. А как они перемещались, делая всё это! Словно бы танцевали.

Захмелевший Марат Евгеньевич улыбался, кинул голубям сухариков, которые купил к пиву. Оттолкнул голубок голубку, заворчала та на него, замахала крыльями; клюнув чёрствый сухарь и крепко зажав, отскочил от неё голубок, быстро-быстро, давясь, проглотил. Ухватил на лету следующий. Марат Евгеньевич всё заснял на телефон, думал, видео станет хитом ютуба. Ошибся – не стало.

Он брал рыбу в магазине возле дома, разливное пиво и садился, как он говорил по привычке, перед телевизором. На самом деле, старый аппарат давно сломался, и Марат Евгеньевич включал прямой эфир телеканала на ноутбуке. Интернет с каждым месяцем становился страшнее, окрашивался в красный цвет, телевидение было проще и главное – более предсказуемо. Ему хотелось отдохнуть, расслабиться, а с интернетом это было невозможно.

Но и с телевизором удавалось всё реже. Который месяц в тёплых телевизионных студиях разговаривали о терактах. Тяжёлыми утрами, мрачными понедельниками, в круговороте рабочих будней он забывал о них, как и обо всём на свете. Но едва наступал вечер – ему неизменно напоминали.

Теперь Марат Евгеньевич смутно помнил те дни, когда ещё было страшно. Рвануло в его районе, и без того не слишком благополучном, – а тут сразу три высотки, друг за другом, с интервалом в пять минут. Он выходил на улицу, смотрел издалека, не приближался – наступило тяжёлое оцепенение. Родственников не было, знакомых, из оказавшихся там, – и слава богу. У Марата Евгеньевича в принципе их не было – родственников, знакомых. Когда рвануло на следующий день, уже не выходил. Ещё через неделю, когда взрывы гремели во всех районах, по нескольку раз в день, он перестал бояться. «Страна рыдает, – говорили ему из телевизора, – страна захлёбывается слезами». Но он ничего такого не заметил. Директор его фирмы на работе если чем и захлёбывался, так тем же, чем и всегда: желчью и злобой, что план продаж не выполняется или выполняется со скрипом. «А про теракты – это к Соловью иди рассказывай».

Но ведь теракты плану продаж объективно мешали: некоторых региональных клиентов, довольно крупных, оптовых даже, не стало просто физически. И хоть они и не жили в облезлых и дряхлых домишках, как сам Марат Евгеньевич, и не пользовались «всякими трамваями», но всё же ходили в кино с семьями, посещали рестораны, фитнес. А безопасно больше не было нигде. Когда резня, расстрелы, взрывы в массовых местах стали ежедневным информационным фоном, Марат Евгеньевич, грешный, пару раз изрядно сожалел, что все они минуют его директора. Он не желал ему смерти, конечно, просто знал: только сильная встряска помогла бы человеку осознать, что падение продаж в новых реалиях – явление объективное и неизбежное.

Однажды он удивился, задумавшись: жить в постоянном страхе, что тебя в любой момент убьют, что где бы ни находился – ты полностью беззащитен, да и не просто жить, а что-то делать, работать! Раньше Марат Евгеньевич посчитал бы, что на такое способен только сумасшедший или сверхчеловек. Но теперь, когда шёл второй год такой жизни, она давно уже воспринималась как данность: все вокруг стали сверхчеловеками. И, наверное, сумасшедшими. Жизнь всегда чем-то держит, чем-то цепляет; что-то оставляет на плаву. Любая жизнь, даже такая, как эта.

Марату Евгеньевичу помогало пиво. Он высасывал за вечер по шесть литров, и пиво благодарило за верность – высасывало из него остатки страха, да и вообще все мысли и чувства. Телевизор становился фоном, а стрельба и крики за окном, которые нет-нет да и случались, лишь поначалу побуждали к действиям. Например, встать и задёрнуть шторы. В последнее время он просто сидел и зевал.

«Каждый из нас, кто сегодня пришёл в студию, – говорило телевидение ставшие такими привычными слова, – в трагический день скорби, прежде всего хочет, наверняка, выразить слова соболезнования родным и близким, потому что это такая боль, такая утрата невосполнима, и она навсегда останется и у родственников, и у нас, сограждан. Мы получаем постоянные, каждодневные свидетельства того, что вся Европа, раздробленная и подвергаемая не менее ужасным и кровавым атакам, так же искренна в своём сопереживании».

«Надо же, в один день судьба может измениться», – вяло бормотал Марат Евгеньевич, расслабленный, уставший.

«В начале нашей передачи мы затронули очень важный вопрос. Вопрос иммунитета. В мире разрушен иммунитет от войны. У народов мира утрачена эта внутренняя защита, война стала обыденной».

Марат Евгеньевич посмотрел на будильник у изголовья кровати, вздохнул, решая для себя, что надо спать.

«Кроме того, если мы говорим о борьбе с террором, необходимо понимать, что только эффективное взаимодействие всех стран мира…»

Встал, сделал шаг к туалету и пошатнулся пьяно.

И тут Марат Евгеньевич понял, что пошатнулся не он, а мир.

Всё вокруг как бы ссыпáлось, словно картина на песке. Он видел такое по старому телевидению, когда там ещё оставалось время для чего-то доброго, отвлечённого. перевёрнутая, такая картина за миг превращалась в кучу песка. То же происходило и теперь, но не с картинами – со стенами, с потолком. Под ногами исчезла твердь пола, будто кто-то нажал на кнопку, раскрылись невидимые створки – и он полетел. Но это ощущение продолжалось совсем недолго, а затем все ощущения прекратились.

Очнувшись, Марат Евгеньевич немедленно понял, что произошло. Стены, точнее, остатки того, что было чьими-то стенами – стенами крепости, как говорил он про дом в далёкие годы семейной жизни – сложились причудливым образом, образовав замкнутое со всех сторон пространство. В котором он и лежал теперь, глядя в нависший над ним осколок, и даже мог привстать, хотя нога и была придавлена чем-то тяжёлым.

Склеп – вот что это было. Но только этот склеп и держал его, тяжело дышащего, жизнь. Из неё, словно утробы, он мог выскользнуть, вывернуться наружу – когда та созреет, когда доберутся те, кто наверху, те, кто очень, очень, очень, бесконечно далеко. Кто вскроет этот склеп, взрежет. Кто вытащит, будто новорождённого, его.

А ведь склеп может и схлопнуться – тогда тяжелые осколки стен и чьего-то быта раздавят его, как клопа. Он даже не успеет вздрогнуть. Марат Евгеньевич затих. Снаружи ничего не было слышно.

Но внутри!

Поняв, что происходит, он бессильно застонал. Экран ноутбука разбился вдребезги, но само устройство, непостижимым образом уцелевшее, продолжало работать. Слушать его казалось невыносимо, но до него невозможно было дотянуться, чтобы выключить. А двигаться, вставать Марат Евгеньевич не решался. Он глядел в потолок и слушал, а через какое-то время просто закрыл глаза и отдался волне информации – поплыл по ней, смиренный, подвластный воле течения. Живой.

Ведь бесконечный поток слов, сливавшийся в одно, казавшееся в этот остановившийся, закаменевший миг, божьим, было единственным доказательством жизни. И он жадно цеплялся за каждое, впивался в каждое:

«Поэтому хотелось бы закончить на позитиве. Когда говорят об эффективности мер, я думаю, все понимают, отдают себе отчёт, что антитеррористические операции внутри России проводятся непрерывно. Говоря о безопасности, мы должны понимать, что Россия прошла свой путь, к сожалению, небезопасности. Абсолютный приоритет для нас сейчас – обеспечение безопасности, и финансирование осуществляется в полном объёме, это я вам совершенно ответственно говорю, даже в условиях сложного бюджетирования, которое есть сегодня, безопасность – абсолютный приоритет».