Я работаю журналистом. Моё рабочее место – крохотный стол, компьютер и стульчик. Они стоят в огромном зале, в одном из десятков рядов. По десять рабочих мест в каждом. Здесь очень душно и темно, на каждом столе лампа. Всё это называется словом опенспейс. Журналисты любят опенспейс. Добродетель журналистики – у человека не должно быть личного пространства. Я не настоящий журналист.

На моём столе – чашка чая, я пью его маленькими глотками, принимаю таблетку. Мне прописали антидепрессанты, дважды в день.

За спиной – люди, которых я не знаю. Они здороваются друг с другом. Со мной не здоровается никто. Коллеги из моего подразделения приходят позже. Их рабочие места – впереди и рядом со мной. Я прихожу раньше всех, чтобы меньше их видеть и побыстрее уйти домой.

Люди обсуждают, что лучше: брать жильё в ипотеку или снимать?

– Деньги те же самые, – говорит за моей спиной девочка. – Только ты платишь за своё.

– А мне и так нормально, – говорит за моей спиной мальчик.

– Это сейчас. А когда будут дети? – говорит за моей спиной девочка.

– У меня их не будет, – говорит за моей спиной мальчик.

– Почему? – говорит за моей спиной девочка.

– Не хочу, – говорит за моей спиной мальчик.

Я ищу фактаж по рыболовству. Фотограф сделал хорошие снимки, но текста к ним нет. Нахожу интервью с руководителем рыбхоза. Он говорит о состоянии дел в отрасли, в хозяйстве, а затем слово берёт местный житель. Между делом житель говорит, мол, водятся здесь такие птицы, которые выхватывают рыбу из воды. И за их отстрел ввели награду: столько-то рублей за штуку. А в доказательство нужно приносить клювы – сколько принёс, столько получил денег.

«Так местные охотники, – рассказывает он, – не стали убивать птиц, а просто поотшибали им верхние части клювов. Живым. И так оставили. Пожалели, – говорит местный житель. – А птица только с нижней частью клюва, как она сможет схватить рыбёшку? Никак. Но всё равно пожалели. Живой-то лучше, чем мёртвой. Иду как-то мимо воды, – продолжает житель, – и вижу: одна птица, у которой осталась нижняя часть клювика, сидит, а другая туда ей, значит, кладёт рыбку. Ловит, разжёвывает и кладёт. Кормит».

Я закрываю лицо руками и долго так сижу. За моей спиной – хлопки в ладоши и радостные возгласы.

– В начале мая в Нижнем Новгороде состоится необычная брачная церемония, – зачитывает за моей спиной девочка. – В храме Летающего макаронного монстра впервые состоится венчание двух прихожан. Как узнал корреспондент у представителя местной епархии пастафарианства, в брак вступают молодые люди в возрасте 20–25 лет. «Они узнали о пастафарианстве и решили оформить свои отношения в соответствии с этой религией», – пояснил он.

За моей спиной – смех и радость. За моей спиной – счастье.

– На главную, – говорит за моей спиной старший новостной редактор.

– Всё-таки они крутые, – говорит за моей спиной, отсмеявшись, девочка.

Как я мог позабыть! У меня в разработке репортаж – про постового, который проработал сорок лет на одном перекрёстке. А когда его уволили – слёг, заболел и умер. Весь город его знал и любил, а теперь вот поставили памятник. Читаю комментарий: «Он был очень добрым по отношению ко всем. Его отличали любовь и уважение к человеку. Будь то нарушитель или не нарушитель, он здоровался как с родным человеком».

Я иду в туалет. Мою руки, долго вытираю разовым бумажным полотенцем. Возвращаюсь в опенспейс. Перехожу по новой ссылке.

«Уэлен – самый восточный посёлок России. Он расположен недалеко от мыса Дежнева в Чукотском автономном округе. Учеными доказано, что люди начали жить в этих местах ещё около двух тысяч лет назад. Уэлен находится на стыке Берингова пролива и Северного Ледовитого океана на галечной косе. C начала двадцатого века он являлся административным, торговым и культурным центром Чукотского полуострова».

Ищу в гугле фото из Уэлена. Их немного. Судя по ним, весь поселок – это две улицы, расположенные на косе. А рядом – залив, небольшая, но очень красивая бухточка.

На одной фотографии – лето, красивый жёлтый цветок. Я представляю, каким мог быть счастливым, родись я и проживи свою жизнь в Уэлене. Сидел бы, смотрел на воду. С какой-нибудь девушкой. Или один.

Правда, они там моржей ловят. А я вряд ли стал бы ловить моржей. Мне тридцать пять лет. Я работаю журналистом. Моё рабочее место – крохотный стол.

ЗАВАЛ

Марат Евгеньевич всегда хотел жить в мире. Собственно, он и жил в мире, как всё остальные, но в том мире, в котором он жил, ему решительно не хватало мира. Может, потому он и остался один – всерьёз и надолго. Вопросы мирного урегулирования не давались ему легко. Ни с бывшей женой, ни с тёщей, опять же бывшей, ни на работе, которая тоже грозила – время от времени – стать бывшей. Оставшись совсем один, он понял: так проще. Что именно проще? Ну, прежде всего, оставаться в мире с собой. Это было единственное и последнее, что ещё мог себе позволить человек в эти странные дни, наступление которых когда-то пророчили, но втайне надеялись, что предсказания не сбудутся. Сбылись.

От чего было не избавиться – так это от работы. Хоть и родной город, но надо платить за коммуналку, надо чем-то питаться, да и просто – нужно что-то делать, чтоб чувствовать себя живым в страшные дни. Работа позволяла это в полной мере, заставляя всё время куда-то мотаться, за чем-то гнаться, созваниваться, списываться – успевать делать тридцать дел одновременно. Всё время что-то срывалось, рушились планы, договорённости, поджимали сроки, даты… На вопрос: «Как дела?» у Марата Евгеньевича всегда был готов ответ:

– Завал.

Он не матерился, не возмущался и не вдавался в подробности – кому они нужны, подробности? «Делай своё дело, пока не сдохнешь», – определил он для себя. Конечно, это не тянуло на кредо или жизненный девиз, так ведь кредо и девиз – у знаменитых, у богатых. А какое может быть кредо у него? Кто его спросит: «Какое у вас, Марат Евгеньевич, кредо?» Такой вопрос и в голову никому не придёт.

Просто однажды он заметил, как собственная жизнь ускорилась, разогналась – но не по взлётной полосе, как у некоторых, и не по наклонной, так, чтобы под откос – а словно на одном месте, вокруг собственной оси. Так крутился волчок в его детстве. Точно, волчок. Или юла, как ещё называли. Ускорилась без причины и без особой надобности, Марат Евгеньевич даже не понял, как. Раньше были дни рождения, отпуска, праздники, долгие выходные, поездки, встречи, приключения, эмоции – всё как у людей. А потом всё это взяло и понеслось: все дни слились в общий фон, эмоции улеглись, приключения с рутиной уровнялись, противоположности, как на уроке алгебры в школе, взаимно уничтожились, а то, что осталось…

То, что осталось, Марат Евгеньевич предпочитал характеризовать коротко. С некоторых пор он и на вопрос: «Как жизнь?» стал отвечать всё тем же:

– Завал.

Не матерясь, не возмущаясь и не вдаваясь в подробности. Стресс давно стал нормой жизни, не оставлявшей ни сил, ни времени на то, чтобы мечтать о чем-то большем, да пусть бы и о том, что всё когда-нибудь закончится. Ему хотелось одного: чтоб вечер был длиннее. Даже в страшное время человек мечтал об отдыхе. А для этого всего-то было нужно: освободиться пораньше, да чтоб повезло с транспортом. Ну и ещё – не захотеть вырубиться, как только придёшь домой.

Пассажиры метро, глядя в окна вагона, который выныривал из тоннеля на полминуты, чтобы преодолеть надземный участок, всегда обращали внимание на старый неказистый дом. Тот стоял вплотную к линии, по которой бежали поезда, и пары секунд хватало, чтоб заглянуть в его окна, но не разглядеть толком – кто там и что там. Какие ещё вопросы интересны скучающему пассажиру? Ну, вот главные: что там находится рядом с линией, как там живётся, работается под ежеминутный гул поездов?