– Вот ты называешь своего отца благороднейшим из людей. И что он сделал – для единственного сына? С какой стати? Почему вдруг тебя, поэта и мечтателя, надо было превратить в убийцу? Он мог бы отомстить и сам – запросто. Явился бы напрямую к Клавдию или к бывшей жёнушке, сказал бы им: «У-у! Чума на вас!», или что-нибудь такое. И всё. Этого хватило бы – для другой трагедии. А ты бы писал мадригалы, играл на флейте или на лютне – это твоё. А то – саблей махать! Чапаев ещё тоже! Живи своей жизнью, а не чьей-то. Никто тебе не указ. Принц ты или где?

– Не саблей, а шпагой, – с некоторой неуверенностью возразил принц.

– Да какая разница!

– Жаль… Я не слышал этого раньше. Про лютню… про всё. А нам вот-вот уже предстоит расстаться. Почему мы не встретились до того как… – принц выпрямился, и его бархатное плечо коснулось плеча Ани.

– Почему? Да потому что это невозможно. Это невозможно и сейчас. Ой… а правда, как это… Мы, я и ты… здесь? Ерунда какая-то.

Аня засмеялась, хлопая себя по лбу. Смех был глупейшим и радостным, непонятно с чего. Да с того, должно быть, что теперь они сидели совсем близко, и их плечи были прижаты друг к другу. Волной прокатилось по ним тепло. И ветер уже не так страшен, и гроза…

– Конечно же, невозможно, – продолжая смеяться теперь нервным прерывающимся смехом, похожим на всхлипы. – И до того ненадёжно… – смех оборвался. – Как бабочка в последние минуты жизни. Отпущено-то ей… Какой-то день. А мне надо сказать тебе всё-всё. Ты вот никогда не думал, что сироты это не только те, у кого нет родителей. У меня, например, есть мама и папа…

– Я понимаю, о чём вы.

– И тебя разве не кинули твои родные? Ты им никто – в своей семье.

До Ани вдруг дошло, что она говорит принцу «ты», в то время как он ей – «Вы». «Да ладно. Он понимает меня! Даже на русском».

– Только когда я была совсем маленькая, я помню, я знала, что такое счастье. Меня просто заливало им, как морем, тёплым, южным. Было у тебя такое? Когда мама берёт тебя к себе на колени, маленького, ты руками обнимаешь её за шею, прижимаешься и целуешь, целуешь её бесконечно… А она тебя.

Принц повернул к Ане лицо – совсем мальчишеское, Саши из параллельного класса. И оно было так близко. Светлые прозрачные глаза смотрели чуть удивлённо, с почти детским доверием и теплотой – как смотрят на давнего друга. Губы приоткрылись…

– Да… – ошеломлённо произнёс он.

У Ани перехватило дыхание… С таким чувством было сказано это «да». Глаза и губы приблизились. Ей показалось… Но это же невозможно – новое внезапное отрезвление заставило её опустить глаза и резко отвернуться. Волосы упали завесой на лицо. Заговорила тише, медленнее, как бы вслушиваясь в собственные слова – действительно, это говорит она? Сидя при этом на краю обрыва рядом с… другом, которого знает давно.

– И… это даже было не просто счастье. В книжке одной по древнему искусству я видела такую греческую икону: Madonna Glykofilussa – Мадонна Сладколобзающая. Прямо как я с мамой когда-то. Вообще, когда рисуют мадонну с младенцем, знаешь, в чём там дело? Младенец, как и я тогда, чувствует как раз вот это: святость. Да, такое чувство – абсолютной святости. Трепет. И непревзойдённость любви. Ничего выше и прекраснее. Любовь и есть божество: в младенчестве – мать для дитя. И больше ничего не надо.

– Всё, что нам надо… Как это верно!

– Да. Но мама… Она почему-то стала останавливать меня. Отрывать мои руки от себя. Гнать. Я не понимала, почему. Совершенно. Нет ведь ничего больнее – когда твои руки отрывают, с силой расцепляют и отбрасывают, как ненужные, твои любящие руки.

Принц смотрел вдаль, куда-то за край моря. Молча.

– Раньше из-за болезни мне очень много переливали крови – чужой, незнакомых людей. Может, моей собственной и не осталось. Не заметила, как сама перестала тянуться… к маме. И знаешь, как быстро из трещинки вырастет пропасть. Я даже начала сомневаться, правду ли мне сказали, что меня тогда удалось спасти. Возможно, я умерла, и меня подменили.

– Что за идея!

– Просто, глядя на родителей, я… я часто пытаюсь понять: правда ли, я ИХ дочь?

– Проблема стара. Кто из нас может ответить на вопрос: кто я, что я? Если один человек – это всегда несколько. Но вы… вы ещё совсем дитя для таких вопросов, мне кажется, – слегка улыбнулся принц.

Аня невольно улыбнулась тоже, смутившись, что ли. «Всё это ваши Шекспиры да Мопассаны».

– Я уже в восьмом классе.

– А ваши родители, они крестьянского сословия? – спросил вдруг принц, разглядывая её коричневое школьное платье.

– Нет, почему это? Они… у них дипломы инженеров, – изумилась теперь Аня.

– Вы, конечно, никакая не крестьянка. Скорее – служительница Терпсихоры, судя по изяществу. Вот только… этот фартук…

– Это форма. Мы все в таких ходим.

– В одинаковых? Как войско?

– Ну… такая форма. Это школа у нас… долго объяснять. Зато у тебя твои манжеты, они такие… как из сказки. У меня тоже они есть – видишь, но они простые. Просто белые, я их сама пришиваю к платью.

– Возьмите мои, я буду счастлив.

Он рывком вытянул рукав тонкой шёлковой блузы, спрятав внутрь кисть руки.

– Держите!

Принц показал, как Аня должна держать рукав за край кружева в натяг, а свободной рукой достал из-за пояса кинжал. Быстрым движением отхватил конец одного рукава и так же оттяпал второй.

– Ой! – Аня провела воздушным кружевом по лицу и закрыла глаза.

– Мне давно кажутся неуместными все эти кружева на моём костюме. Так намного лучше. А тебе нравится твоя униформа?

– Я её ненавижу!

«Вот и он перешёл на «ты»!

– Тогда зачем её носить? Лучшее избавление от чего-либо – предание воде.

– Да я только и думаю, куда бы её предать, эту форму, особенно фартук.

Аня положила манжеты под небольшой камень, чтоб не улетели, и, расстегнув на боку фартук, рывком стянула его через голову. Широко размахнувшись, со всей силы швырнула его вниз, в кипящие волны.

– Мне давно кажутся неуместными эти дебильные фартуки! – пересиливая ветер, прокричала она, злорадно провожая взглядом летящую вниз чёрную тряпку: вот сейчас она шмякнется на камни, и её навсегда смоет волной.

Прогремел гром!

Аня вздрогнула. Всё-таки гроза? Открыла глаза, озираясь. Опять гром. Что-то грохнуло в прихожей их квартиры. Действительность в момент вернула всё на свои места. «Я же дома совсем одна!» Громкие шаги направляются в её, Анин, закуток… И Гамлета нет рядом, нет никого. Она в ужасе приподнялась на локте, ища глазами, что бы схватить потяжелее – безнадёжно. Под руку попала только книжка. Сердце замерло, больная едва не вскрикнула…

Из-за шкафа высунулось краснющее Танькино лицо, рот до ушей, зубищи блестят белющие.

– Ну как ты тут без меня?

– Ты! Да ты… Как же ты меня напугала! – Аня без сил откинулась на подушку, прижав к груди орудие самообороны, «Большие надежды» Диккенса.

– Мне же твоя мама ключи дала. Чтобы тебе не вставать.

– Ну, говорила она… Что ж греметь-то так?

– Да не гремлю я, ну дверью хлопнула – случайно. Ну, портфелем промахнулась – кинула на стул, он упал. Случайно.

Аня на мгновение прикрыла глаза, пытаясь ухватить остатки… сно-свидания. Тщетно.

– Думала, фартук разбился, так грохнуло… Из-за тебя даже не попрощалась. Ох! И манжеты остались на скале.

– Ты случайно не…

– Случайно.

– Вот что значит, укольчика давно не делали. Манжеты! Лежала бы уж да вовремя готовила половинку.

– Они были такие… сплошной свет, – продолжала Аня с закрытыми глазами. – Как только они могли творить такое в свои тёмные века? Ну да, вот они и творили сами себе солнце – кружевом, вышивкой жемчугом, витражами…

– А ты-то сама: не говоришь – прям гладью вышиваешь. Не хочешь ли случайно заговорить мне зубы? – с притворно-сладенькой интонацией поинтересовалась подруга.

– Случайно. Ты – ангел-копьеносец. У тебя не иглы, а копья. Я уже ходить не могу.

– Иглы как иглы, задница у тебя больно нежная, малахольная. А глаза у тебя не болят, случайно? За книжки уже схватилась, жить без них не можешь?