10.07.1944 награждена орденом Суворова II ст.

17.05.1945 награждена орденом Ленина

Командиры дивизии:

19.08.1939—23.04.1942 полк., с 10.01.1942 ген. – майор Миронов Павел Васильевич

24.04.1942—03.09.1942 полк., с 03.05.1942 ген. – майор Ерохин Михаил Емельянович

04.09.1942—26.02.1943 полк., с 27.11.1942 ген. – майор Павлов Алексей Кузьмич

27.02.1943—13.04.1944 полк., с 15.09.1943 ген. – майор Солдатов Николай Лаврентьевич

14.04.1944—09.05.1944 полк. Кравцов Николай Иванович

10.05.1944—06.01.1945 полк. Волков Николай Львович

07.01.1945—09.05.1945 ген. – майор Петерс Георгий Борисович

Только на третий месяц своей срочной солдатской службы я наконец получил свое первое воскресное увольнение в город. Барнаул был меньше Иркутска, хотя и считался столицей Алтайского края. Нельзя сказать, что он ошеломил меня своим шумом и городской суетой. Странно было другое – столько вокруг людей, у которых такая бездна свободного времени, и они не знают, куда его деть! Странно было ходить среди гражданских вольных людей в военной форме. Ходишь будто в скафандре, который отделяет тебя от всех на свете, в котором ты предназначен для другой – очень суровой и опасной жизни – жизни на войне. О войне мы пели песни, мы ждали ее, мы готовились к ней.

Сегодня много говорят, что наша страна готовилась напасть на Германию первой, и в доказательство приводят эту песню. Но в ней есть одна оговорка: советский народ встанет на защиту Родины, если «черная сила нагрянет». Мало кто сомневался, что она нагрянет. Но тогда, в увольнении, все это казалось весьма отдаленным будущим. Да и думать об этом не хотелось, когда рядом столько красивых девушек, когда на каждом углу продается самое вкусное в мире мороженое. Все наши немногие средства ушли именно на мороженое. В увольнение я вышел вместе с другом по службе Леней Трухиным. Вдвоем чувствуешь себя всегда увереннее даже, если приходится знакомиться с девушкой. Впрочем, никаких надежд на продолжение приятного знакомства у нас не было. Когда еще выберешься в город?! Но мы фланировали по Дунькиной роще, на окраине Барнаула, где всегда происходили интересные знакомства и назначались потом свидания.

Конечно, нас интересовало, почему роща Дунькина и кто она такая эта Дунька. Говорили, что в этой роще убили некую девушку Евдокию или она сама повесилась от несчастной любви аж в 1904 году. Местные жители утверждали, что по ночам здесь появляется видение девы в белом. Но нас больше пугало внезапное появление патрулей городской комендатуры. Была и еще одна версия, более позитивная: дело в том, что до революции рядом с рощей располагался Барнаульский пехотный полк. Солдаты при удобном случае шастали в самоволки. И когда спрашивали, где находится рядовой Иванов или унтер Петров, нередко отвечали: «В рощу дунул». Вот из этого «дунул в рощу» и родилась «Дунькина роща», притом что «Дунька» – имя нарицательное: ведь у каждого самовольщика была своя Нюра, Маша, Глаша, но всех их объединил некий обобщенный женский образ по имени Дуня. А где еще встретиться солдату, как не в роще, других-то квартир-гостиниц для него никто не припас? К сожалению, сегодня Дунькина роща не сохранилась. В годы войны там располагался военный городок со стрельбищем. А после войны рощу и вовсе вырубили то ли на дрова, то ли на стройматериалы. А жаль…

5 июня 1940 года мне стукнул 21 годок. В подарок мне был лишний час сна после подъема…

Наступало лето 1941 года. Многие из нас уже считали месяцы до увольнения в запас, они честно отслужили свои три года и в сентябре собирались по домам. Мне же оставался еще один год.

Весть о войне застала нашу дивизию в лагерях под Барнаулом – в зеленых алтайских лесах. Нас выстроили в большое каре. И тут я, рядовой стрелок и музыкант, впервые за два года срочной службы увидел командира нашей 107-й стрелковой дивизии полковника Петра Васильевича Миронова. На малиновых – пехотных – петлицах четыре «шпалы». Ремни по-походному – вперехлест. Стройный, энергичный, он говорил уверенно, без бодряческого запала, каким грешили другие ораторы. Только после его слов до нас, пожалуй, и дошло то, что бои на немыслимо далекой от нас западной границе – не хасанский и не халхингольские конфликты и даже не бои на Карельском перешейке, что нагрянула великая беда и война эта будет суровой и беспощадной.

Конечно, ни полковник Миронов, ни мы не сомневались в нашей победе. Враг будет разбит, и бить его будем мы – бойцы-сибиряки. Это тоже стало ясно там же, на общедивизионном митинге.

К вечеру наш полк уже грузился в эшелон. Перед посадкой в вагоны (товарные теплушки с нарами) нам выдали каски новейшего образца – не «халгинголки» – с продольными гребнями, как у пожарных, а стальные шлемы образца 1940 года – СШ-40. Говорят, крестным отцом этого вида снаряжения был маршал Буденный. Ударил по образцу шашкой, лезвие соскользнуло, и Семен Михайлович дал добро новому стальному шлему. Так это или не так, но эти каски сослужили войскам добрую службу. Мы же видели их впервые, поскольку все учебные бои проводили в пилотках. Кроме касок нам выдали винтовки-трехлинейки со штыками. Брезентовые патронташи на 14 запасных обойм носили как перевязь поперек груди – через плечо. Кроме этого основного запаса на ремень подвешивались кожаные подсумки для обойм на сорок патронов. Кожаными в нашем снаряжении были только две вещи – наременные подсумки для патронов первого расхода да ботинки со шнуровкой, к которым накручивались суконные обмотки. Суконной была и шинель. Шинели скручивали в скатки, но носили их не через плечо, а крепили в обхват заспинного ранца специальными ремешками-тренчиками. В самом ранце, больше похожем на вещмешок, поскольку, будучи брезентовым, форму не держал (хотя были и кожаные, но нам они не достались), укладывалась смена белья, бритвенные принадлежности, индивидуальный медпакет с бинтом, полотенце с мылом. Помимо всего прочего, в моем ранце лежал футляр с разобранным на части кларнетом, несколько нотных партитур для него. Второй мой инструмент – саксофон – вместе с другими духовыми трубами оркестра следовал за нами в полковом обозе.

В снаряжение бойца образца 1941 года входил противогаз в матерчатой сумке – БН Т5 (боевой несекретный). Противогазы мы невзлюбили еще с первых учебных маршей в резиновых масках. Дышалось в них тяжело, многие выдирали из них клапаны-невозвраты, нас за это наказывали. И напротив – самый любимый предмет походного снаряжения – фляга. Чаще всего в ней хранилась живительная влага – вода. У кого-то чай. А у самых добычливых – водка. Фляги нам выдали стеклянные в матерчатых чехлах. Считалось, что в боевой обстановке стеклянные фляги можно наполнять «коктейлями Молотова» и использовать как бутылки с зажигательной смесью. Но я никогда не видел, чтобы фляги швыряли в танки и они горели.

Сзади на ремне висела в чехле МПЛ – малая пехотная лопатка. Вещь совершенно необходимая в бою и как шанцевый инструмент, и как холодное рубящее оружие. Во время атаки мы иногда сдвигали лопатки вперед, чтобы их сталь прикрывала низ живота. Верили, что пули от нее будут рикошетить.

Одеты мы были в хлопчатобумажные гимнастерки с двумя накладными карманами и бриджи (они у нас назывались «шароварами»). Тело в такой одежке хорошо дышало, правда, гимнастерки промокали насквозь при первых же каплях дождя.

Петлицы у нас были пехотные – малиновые с черным кантом. Но вместо обычных эмблем – скрещенных винтовок на фоне мишени мы, как музыканты, прикалывали золотистые лиры. Правда, потом, на передовой, мы эти лиры снимали и держали в вещмешках. Слишком уж они блестели, демаскируя нас перед противником. Как музыкантам нам полагались не обмотки (мы носили их только на полевых занятиях), а кожаные сапоги. В них и отправились воевать.