Анахарсис с удивлением посмотрел на Солона, и ему хотелось воскликнуть: «Как же так, мудрец, неужели есть что-то более значимое, нежели мудрость, нежели истина?» Правда, он мужественно смолчал. Молчание в такой момент далось ему нелегко. Но афинянин и так всё понял; понял, без каких-бы то не было слов и намёков. Для того чтобы понять царевича, многого не требовалось. И афинский мудрец решил основательнее разъяснить собственную позицию по этому вопросу:
– О, стремящийся к познанию, Анахарсис! Не всем стоит жертвовать ради мудрости и ради истины. Скажем, не стоит жертвовать жизнью и отечеством ради них. Жизнь у нас одна, и отечество у нас одно. А мудрость, как впоследствии может оказаться, вовсе не является мудростью, а самой простой банальностью, даже словоблудием. Так же, как и истина может оказаться самым обычным заблуждением. А, следовательно, истина может подождать, во всяком случае, пока, а жизнь отдельного индивида ждать не будет. Она приходит, бежит и уходит. Случается это даже супротив мудрости и безо всякой истины. Истина должна познаваться не вопреки жизни и не против неё, а за неё и вместе с ней. Разумеется, смысл и цель жизни могут быть посвящены поиску истины, но только не ценой самой жизни, особенно чужой. Ибо жизнь – священна, а мудрость – околосвященна. Поиск мудрости, истины, должен носить сдержанный, умеренный, благородный характер. Мудрость неразрывно связана с добродетелью. Не может быть жестокой мудрости. Жестокость проистекает из-за отсутствия мудрости. Не может быть мудрости корыстной. Могут быть корыстолюбивые люди, которые называют себя мудрецами. Никаких крайностей в этом вопросе быть не должно, Анахарсис. Люди могут обманывать и обманываться. Они могут выдвигать ложные идеи и сомнительные идеалы и от других требовать следовать им. И даже жертвовать жизнью ради них. А потом, вдруг, выясняется, что всё было напрасно и даже глупо. И наступает невероятное разочарование во всём, в том числе и в мнимой мудрости. А поэтому, как видится мне, быть мудрым – это, значит, быть осторожным, сдержанным, неспешным, вдумчивым и не играть чужими судьбами. Быть мудрым – это ещё значит, заботиться обо всех и всеобщем благе. Вот в этом, собственно, тоже может заключаться мудрость.
Анахарсис сидел напряжённо и заинтригованно слушал ответ Солона на поставленный им вопрос. Скиф не знал и не понимал, каким может быть ответ на такой вопрос. Вместе с тем он чувствовал, что мудрец чего-то не договаривает. Что именно, он никак не мог понять. Солон же, немного отдохнув, вновь пристально посмотрел на гостя и понял, что сказанного им недостаточно. Гость ждёт ещё чего-то интересного и важного. И тогда афинянин, вздохнув, добавил ещё к только что прозвучавшим мыслям.
– Ты вправе не соглашаться с тем, что я сказал только что. Ты, Анахарсис, можешь не соглашаться и с мнением многих других. И многие другие могут не соглашаться со мной и с тобой. Это священное право каждого. Ответы на поставленные тобою вопросы неоднозначны! К примеру, я допускаю, что отдельный индивид, страстно обуреваемый жаждой какого-то важного знания, может рисковать своей жизнью ради получения истинного ответа. Или, отстаивая собственную точку зрения, человек готов пойти на всё, дабы доказать правоту своих взглядов. Такое вполне возможно, оно допустимо. Ты ценой собственной жизни можешь доказать или опровергнуть истинность или ложность какого-то суждения, явления или вещи, исключительно важных для тебя и для сообщества людей. Но только ценою собственной жизни и ни в коем случае жизни чужой. И даже нельзя ради этого рисковать чужим благополучием. Тезис о том, что «мы готовы на всё, лишь бы хорошо жили наши потомки» – ошибочен и неверен. Глубоко ошибочен. Им могут злоупотреблять и многие злоупотребляют. Наши потомки сами разберутся в том, стоит ли им идти по такому пути. А то боюсь, они могут не оценить наших усердий и даже посмеяться над нами. Впрочем, всё, что я сказал по этому вопросу, есть не более чем предположение.
– А государственная мудрость разве не может быть жестокой? Допустим, у афинян есть враги, постоянно угрожающие им. Неужели их уничтожение не является мудростью! – воскликнул Анахарсис.
– Никакое уничтожение людей не является мудростью. Мудрость состоит в примирении, в нахождении того, что удовлетворило бы обе стороны, или даже пусть одну сторону, но мирным путём. Знай Анахарсис – война и мудрость несовместимы; они не являются подругами и тем более сёстрами. Война есть крайний и нежелательный способ решения проблем. Он применяется тогда, когда все средства исчерпаны. И ведётся война не в целях поиска мудрости. Она всегда облачена в одежды мира. Остальное же не более чем хитрость. Но, как известно, на всякого хитреца найдётся мудрец. Но не на всякого мудреца найдётся хитрец.
– Мудрец готов умереть за общее благо? – не унимался скиф. – Готов? – ответь мне, афинский мудрец?
– О, Анахарсис, – тяжело вздохнул Солон, – мудрец – это тот человек, который готов пострадать и даже умереть за полис, за истину. Но крайне редко делает подобное. Только в особых, исключительных случаях. Скорее наоборот, он стремится жить, творить, созидать в интересах народа, в интересах той же истины. Мудрецу жизнь важнее и нужнее, чем смерть. И обществу мудрец нужен живым, а не мёртвым. Он индивидуальность реальная, а не легендарная. От живого пользы намного больше, нежели от мёртвого. Мудрец должен благоговеть перед жизнью, любить отечество, уважать народ, ценить себя и свои дела, почитать других мудрецов, быть жизнелюбом. Мудрость, истина и жизнь – неразрывны. Но и в этом деле возможны исключения. Человека понять сложно. Порой он больше любит легендарное и мифическое, нежели реальное и историческое. При жизни кого-то могут не ценить, порицать и даже сурово осудить, а после смерти, вдруг, начинают его боготворить. И такое случается.
После этих слов наступило долгое молчание. И эллин и скиф задумались над сказанным. Афинский мудрец узрел в Анахарсисе человека любознательного, настойчивого, целеустремлённого. С ним легко и тяжело. Легко потому, что он всё схватывает на лету, мыслит масштабно, основательно. Он понимает тебя, многое домысливает сам. А тяжело потому, что его основательность, масштабность, а главное критичность, требуют убедительных доводов, достоверных глубоких ответов. А их нет и, к сожалению, негде взять. Анахарсис ни перед чем не останавливается.
Вот так весь вечер, словно клещ, вцепившись в Солона, скиф не мог насытиться его ответами и задавал всё новые и новые вопросы. Создавалось ощущение, что он хочет познать всё и сразу, причём познать не кое-как, но глубоко, серьёзно.
Когда, наконец-то, Анахарсис, устал от собственных вопросов, он отвлёкся от размышлений и стал с интересом обозревать предметы, находящиеся в этой комнате. Увиденная им картина была поразительной. На стене висела древняя кифара, подаренная некогда фиванским жрецом Менхофрой. Рядом с ней красовался кинжал, преподнесённый фараоном Нехо. Тут же стояли два копья, а чуть поодаль висел меч. Ещё дальше лук, с колчаном стрел. А в углу… В углу комнаты величественно стоял красивый треножник, на котором виднелась надпись. Анахарсис никак не мог понять, что же там, на треножнике, написано. Он украдкой, по-мальчишески, подошёл к реликвии, даже слегка прикоснулся к ней. Тут же резко одёрнул руку и озорно посмотрел в сторону хозяина дома, как бы спрашивая: «Ругать не будешь?» Тот всем своим добродушным глубокомысленным видом давал знать, что не возражает – смотри. С изумлением Анахарсис прочитал на треножнике потрясшую его надпись: «Мудрейшему из мудрых». От восхищения он стоял с открытым ртом и широко распахнутыми глазами. Затем рукой нежно провёл по надписи. Ещё раз прочитал начертанную на треножнике надпись, в трепетном испуге снова одёрнул руку. В сей же момент у него пробежал мороз по коже, и вскружилась голова от столь значимых слов. Видимо, только теперь до него дошёл подлинный смысл прочитанного. Мыслимо ли такое, ему – варвару, хоть и царевичу, выпала честь прикоснуться к божественнейшей вещи. Он хотел было вновь погладить надпись, но тут же спасовал, резко одёрнул руку, словно бы обжёгся. Впечатление от увиденного и прочитанного на треножнике было ошеломляющим. Такие слова могут тяжело ранить даже Анахарсиса, правда, могут и сильно вдохновить. Пошатываясь, он медленно вернулся на место. Царевича объяло состояние, близкое к экстазу.
