- Мы мыслим паттернами, то есть комплексами связанных состояний-интенсивностей логико-топологических конструкций. Вещественное, содержательное наполнение вершин и ребер этих конструкций сменяемо и взаимозаменяемо, причем постоянно. Вообрази себе голограмму, которая состоит из нескольких слоев, между которыми то актуализируются, то глохнут связи. А в этих слоях запечатлены различные, но близкородственные аналоги кубика-Рубика, которые мало того, что безуспешно пытаются исполнить изоморфизм, так еще и регулярно подменяют цвета отдельных вершин, и вдобавок выключают то некоторые ребра, то некоторые вершины из процесса. Вот в какую-нибудь секунду возьми и сплющи всю эту картинку в блин. Рисунок, который ты увидишь на этой плоскости, будет наиболее адекватным нашим представлением о том самом паттерне, с которого мы начали.
- Давай о наполнении. Что там по вершинам и ребрам развешано?
- Чего только не. Эмоции, семантики, иерархии...
- Чего иерархии? Семантик? Социальных отношений?
- А они связаны. Нет, конечно, прежде всего социалка. Только мы зашли как-то с угла. Давай по порядку. Семантика, сиречь, содержательность... Откуда бы ей вообще взяться? Вот, положим, есть визуализация какого-то объектного образа. К ней обязательно прилагается ее вариативная социалка, т.е. иерархическая позиционность: я по этому образу имею свои обязательства перед старшими, я по этому образу имею обязательства младших, я по этому образу есть владетель связанных с ним образов, или наоборот, должен какие-то другие образы к нему привязать. И так далее. На эту социалку кладется вариативная же эмоция – я могу кайфовать от этих обязательств, могу печаловаться. А это уже чувствительная химическая разница. Ну и вдобавок генезис. В смысле – история всех висящих на образе социалок и эмоций. Их иерархий. А потом наложение всего бэкграунда на оперативные нужды. Вот так составляется семантика. Теперь эмоции.
- С ними, вроде бы, все довольно просто: они паразитируют на разной химии, а содержательность игнорируют.
- Если бы так... Эмоции – штука сложная, они когда не базовые – могут вдобавок ко всему еще и распадаться.
- Базовые – ты имеешь в виду страх/восторг?
- Примерно так. «Ой, это все не я и не мое» и «ой, это все не я и мое».
<p>
<a name="TOC_id20249787" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20249789"></a>Глава 27. Средиземное море, Крайстчерч, Яньцин
В Чанаккале люди Бека умудрились впихнуть Кейси на украинский сухогруз «Воркута-4», следовавший в Бомбей. Куча веселых толстых турок или греков (Кейси так и не смог разобраться в их спутанном наречии, сдобренном английским морским сленгом и русскими матом) оседлала лоцманский катер словно коты цирковую лошадь. Сам Кейси играл в этом балагане роль охуевшего пуделя, которого как будто никто не замечает. Они поднялись по трапу, быстро и неотвратимо как пена из бутылки шампанского, и мгновенно разбрелись по судну. Спустя пять минут Кейси обнаружил себя в малюсенькой каюте, больше похожей на подсобку, под откидным столиком была большая бутыль с водой и мешок с тремя бутылками раки, пакетом орехов и сухофруктов, а на койке валялось потрепанное полушерстяное одеяло. Один из провожатых, обладатель пышных седых усов, похлопал его по плечу и, хохотнув, громко шепнул на ухо:
- В туалет до восьми звонков не ходи!
Едва Кейси удивленно вскинул брови, как усач слегка пригнул его голову, показал на пустую пятилитровку под койкой и опять хохотнул:
- Это твое! А потом – туда, - он махнул рукой, показывая направление, - под лесенкой найдешь.
И приобняв Кейси на прощание, добавил:
- Все хорошо! Очень – нахуй – хорошо! Пока-пока!
А потом проскользнул в дверь с грацией молодого тюленя и исчез.
Кейси не стал ничему удивляться, и даже думать почти не стал, а просто отхлебнул полглотка раки, запил водой, закутался в одеяло и улегся на койку. Тусклый аварийный свет нисколько не мешал ему и он провалился в глубокий сон.
***
Унылый саут-ист, который в этих краях вел себя хуже норд-веста в Ойкумене, натягивал в залив Литтелтон холодный паскудный дождь с Южного океана. Эрик «Сумасброд» Кадоган не мог повторить за Гамлетом, что чувствует себя «слегка-сумасшедшим» Кадоганом из-за человеческой подлости и глупости, а также сезонного движения воздушных масс, но изрядное раздражение от того, что вместо нежнейшего бледно-розового восхода он видит очередной набег мрачных сырых туч, подсвеченных кровавой зарей – да, он испытывал. Он плеснул себе местного «дикого» бренди, который слегка напоминал ему армянскую чачу: Эрик познакомился с этим волшебным напитком в Баку, где отдыхал после одинадцати месяцев дежурства в Заливе и «наводил мосты» с иранскими, курдскими, арабскими, турецкими, туркменскими и шайтан еще ведает какими диссидентами, что облюбовали этот сверкающий огнями Зомбилэнд исчезнувшей империи. Диссиденты смешили его своим косноязычным враньем и прожектерством, а ласковая и крепкая тутовка смывала теплой волной всякое недовольство несовершенством мира. Вот бы так сейчас...
Да, стоило один раз долбануть кулаком по столу – ну ладно, не один, а тридцать пять, если считать каждый «Томогавк» – как все захотели дружить с решительным вольнодумцем и не знающим берегов ренегатом. И хитрован Вивер, и осторожный солдафон Майк Вильямсон, и пафосный талмудист Шломо Шлейзер, потерявший, кажется, вообще всякий стыд и совесть, и вечный саудовский казначей Омар Джазир, и кто только не. Хуже всего было с китайцами: их назойливое заискивание еще можно было стерпеть от одного-двух желтопузиков, но ведь они не знают никакой меры. За последние пятнадцать часов с ним связались аж восемь представителей доброй китайской воли. В какой-то момент Эрик почувствовал, что еще немного и у него от патоки слипнутся не только уши, глаза, жопа и все кишки, но даже пальцы. Он вырубил все свои коммы, и ушел встречать восход с «диким» бренди.
Восход не радовал, а бренди не успокаивал.
