О Риме говорили, о Египте,
О порче нравов и про самоотверженье.
Я согласился с ним, что люди - дети,
Что миром правят штамп и наслажденье.
И я сказал:
Ну как ты можешь их любить?
Он пусто посмотрел и медленно ответил:
А нет - на кой тогда к чертям собачьим жить
На этом мучимом и в муках гадком свете?
Ведь должен бы, кажется, любить. И вроде любил раньше. Кажется. Много раз. От всей души. От всего сердца, со всей яростью глупой и бестолковой юности.
Революцию хотел делать – для освобождения замученной интеллигенции от гнета бюрократического социализма.
Не сделал. Интеллигенция сама освободилась и превратилась… н-да. В пакость какую-то превратилась. Смотреть тошно.
А ты не смотри. Выпей еще немного и тоже превратись, жалко что ли?
Отчего же, сосна, для тебя
Не страшны ни метели, ни иней?
Знаю: крепкие корни твои
В царство мертвых проникли глубоко…
Вот и я …
Когда-то, давно-давно, совсем уже давно, в совсем другой какой-то жизни... Боги мои, как бы мне хотелось простого честного покоя! как мучительно хотелось его. Счастья ремесленника и кулинара, рыбака и бытописателя, трактирщика, наконец… И не знать, не думать, не видеть!...
Не дождешься. Хрен тебе, а не простое честное счастье! Раз попал сюда, внутрь конца света, да еще родился в самой холодной, подлой, сумасшедшей и дурацкой стране – терпи, скотина, терпи, грязь болотная, вперед и вверх, понял?!
Понял я, понял, хватит орать. Заранее еще все понял, побрюзжать, что ли, нельзя?
Есть ли в собаке природа Будды? Нет ли в собаке природы Будды? Ну есть. И че? Она, природа, ошиблась, зная и намеренно!
А можно не слишком долго? Пожалуйста… Остоебенило мне в собаке.
Можно, говоришь…
Я, наверное, убью вас. Когда-нибудь. Ну не лично, сами убьетесь, но... Как же все это глупо.
Тогда вопрос – чего ж я жду? А вот на это господин Дракон велел ответить: мы должны Заратустре кирпича. Поперек всей морды. И пусть никто не уйдет – ни обиженный, ни необиженный, ни безобидный. Я должен сделать то, что обещал. Вот, собственно, и все.
Конец текста.
- А он знает, что ты это все собираешь?
- Ему, кажется, плевать. Он вообще считает, что все эти фиксации не нужны. И есть только то, что помнишь.
- Ну вот, ты помнишь.
- Не понимаешь. Времени нет, а значит память - это созидание. Он есть только потому что создает, а не помнит. Вот, напоследок:
Мы на войне. Всечасною опорой
Пусть служит та последняя решимость,
Которой ворон с нашего рожденья
Над нами реет, к битве побуждая,
Суля победу и преображенье.
Как он, мы равно презираем павших
И уцелевших.
<p>
<a name="TOC_id20240933" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20240935"></a>Глава 16. Альпы
День Дурака Кейси праздновал в гордом одиночестве. Где-то, конечно, обретались и прочие дураки, но тут и сейчас он был абсолютно один.
Изворотливый разум легко соглашался с тем, что поговорить не с кем, так как Доктор ныкается по Ойкумене, Колобок мечется по облакам и серверам, а Марфа Васильевна – уже окончательно отрезанный ломоть. Да и средств коммуникации, кроме старенького комма, полученного от официантки в Хайнфельде и разобранного на части по просьбе Колобка, у Кейси не осталось.
Да, разум соглашался и тут же мягко подталкивал аналитика еще разок обшарить хотя бы чердак – а вдруг какой-нибудь радиоприемник отыщется? Или даже телевизор?
Дик терпеливо объяснял разуму, что он не только чердак, а и весь дом с подвалом и сараем за эти четыре дня обыскал. Раз восемь. И ни-че-го. Nothing. Und нихуя.
Да-да, говорил разум. Я помню. не дурак. В отличие от некоторых. А может, все-таки Жюлю позвоним? Возьмем кусочки комма, переберемся на другую сторону горы, соберем и звякнем быстренько?
Жюль Обрийон, коллега-аналитик, с которым они бесконечно спорили и ругались в комментах к большим отчетам Еврокона и волшебно напивались при редких встречах, тоже был, разумеется, дурак. Но кажется, не полный. Так как имел официальное разрешение от агентства на выполнение разовых контрактов и с Регардом, и с Максимовым, и с Фачжанем, и еще с полудюжиной крупнейших игроков. Когда лет десять назад на какой-то конференции в Париже Дик познакомил Жюля с Доктором, тот вдруг заржал и сказал непонятное:
