Месть – это еще один порок, направляющий поступки человека. Порой она затмевает сознание, заставляет забыть обо всех нравственных запретах, заглушает голоса сострадания и жалости.

Результатом духовного падения выступают агрессия и жестокость. Названные состояния необходимо разграничивать. Первое из них – агрессия – присуще не только человеку, но и животному. К. Лоренц, наблюдая поведение животных, пришел к выводу, что у многих из них агрессия, направленная против собратьев по виду, не только не вредна для этого вида, но и, напротив, необходима для его сохранения. В то же время, рассуждая о положительной роли агрессии, К. Лоренц не забыл отметить и опасность внутривидового отбора: именно агрессивное поведение – более других свойств и функций животного – может за счет своих пагубных результатов перерасти в нелепый гротеск[119]. Человек, являясь по своей биологической природе сравнительно безобидным всеядным существом, не имеет тех развитых механизмов безопасности, которые, возникнув в процессе эволюции, удерживают «профессиональных» хищников (львов, волков и т. п.) от применения естественного оружия в виде клыков и когтей против сородичей. С изобретением человеком оружия связано, по Лоренцу, господство внутривидового отбора и все его жуткие проявления[120].

Э. Фромм, в свою очередь, полагал, что агрессия человека и животного призвана охранять их жизненно важные интересы от угрозы. Иное дело – жестокость, также именуемая автором «злокачественной агрессией». В отличие от животных, лишенных этого порока, человек склонен к проявлению жестокости. Последняя вызывает в человеке настоящее удовольствие от уничтожения живых существ. Между тем жестокость разрушает душу и тело и саму жизнь; она сокрушает не только жертву, но и самого мучителя. Именно в жестокости, по Фромму, заключено единственное настоящее извращение[121].

Интересное наблюдение сделал видный отечественный криминолог наших дней В. В. Лунеев: безграничное стремление современного человека к почти абсолютной свободе, которое, с одной стороны, является неосуществимым, с другой – раскрепощающим, раскрывающим возможности и высвобождающим внутреннюю энергию, может быть и созидательным, и разрушительным. «Однако, – мрачно замечает мыслитель, – в продолжение истекшего столетия созидательной альтруистической энергии высвобождалось все меньше и меньше, а хищнической и разрушительной – все больше. Последняя фактически не увеличивает, а лишь сокращает реальную свободу человека. И не следует себя обманывать красивыми современными декорациями. Либерализм человеческий, диктуемый разумом, нравственный, сопутствующий свободе, инициативе, развитию, интенсивно заменяется либерализмом естественным, либерализмом животного мира, дикой природы, где властвует животная сила выживания без чувства вины и где каждая тварь, поглощая живую природу, “абсолютно свободна” до тех пор, пока не будет съедена другой, тоже “абсолютно свободной”, но более сильной и хищной тварью»[122].

В. С. Соловьев видел корни преступности в злой воле «лихих людей». Хотя, как отмечает философ, содержание и объем понятия «преступность» в частностях меняются со временем и от народа к народу, хотя многое прежде преступное не признается более таковым и самое свойство преступности, некогда обнимавшее семью и род преступника, на известной степени духовного развития начинает пониматься исключительно как личное свойство, – но все эти исторические изменения не устраняют сущности дела. «Независимо от мнимых преступников разного рода, – констатирует В. С. Соловьев, – во всех человеческих обществах всегда были, есть и до конца мира будут действительные преступники, т. е. люди со злою волей, настолько сильною и решительною, что они ее прямо практически осуществляют во вред своим ближним и с опасностью для целого общежития. Как же мы должны относиться к таким заведомо лихим людям? Ясно, что и на них с точки зрения безусловного нравственного начала должны распространяться требования альтруизма, получившего свое окончательное выражение в евангельских заповедях любви. Но вопрос, во-первых, в том, как соединить любовь к лихому человеку с любовью к его жертве, а во-вторых, в том, каким образом можем мы на деле проявить свою любовь к самому этому лихому человеку, или преступнику, в этом его заведомо ненормальном нравственном состоянии?»[123]

В поисках ответа на этот вопрос В. С. Соловьев обращается к следующему наглядному примеру: когда один человек обижает другого, например сильный бьет слабого, свидетель этой обиды – если он стоит на нравственной точке зрения – испытывает двоякое чувство и побуждение к двоякому образу действия. Во-первых, у него является потребность защитить обижаемого, а во-вторых, образумить обидчика. Обе эти потребности имеют один и тот же нравственный источник: признание чужой жизни и уважение к чужому достоинству – хотя психологически чувство, относящееся к обиженному, весьма отлично от чувства, возбуждаемого обидчиком: первое есть чистая жалость, тогда как во втором преобладает возмущение и нравственное негодование. Для того чтобы это негодование было нравственным, оно не должно переходить в несправедливость к обидчику[124].

В. С. Соловьев подчеркивал, что в преступлении необходимо признавать и различать три стороны: во-первых, преступление есть беззаконное дело, вытекающее из злой воли преступника, – в нем есть грех или вина; во-вторых, преступление есть дело вредное для других – для потерпевшего и для всего общества; и в-третьих, оно есть несчастье для самого преступника как человека. Соответственно, и в самом преступнике следует признавать и различать три качества: он есть человек виновный, он есть человек вредный и он же есть человек несчастный[125]. «В отличие от несчастных случаев и от психофизических болезней, – утверждает философ, – настоящее, вменяемое преступление есть результат внутреннего духовного процесса, в котором всегда есть хоть один момент действительного решения, т.е. сознательного отречения от нравственной нормы, сознательного отвержения добрых духовных влияний и сознательной отдачи себя злым влечениям»[126].

Таким образом, как самосознание, так и система нравственных установок не всегда способны противостоять проявлению «злой» воли. Это призвана сделать существующая система правового регулирования общественных отношений. По Соловьеву, нравственный принцип требует, чтобы люди свободно совершенствовались; но для этого необходимо существование общества; однако общество не может существовать, если всякому желающему предоставляется беспрепятственно убивать и грабить своих ближних; следовательно, принудительный закон, действительно не допускающий злую волю до таких крайних проявлений, разрушающих общество, есть необходимое условие нравственного совершенствования и требуется самим нравственным началом, хотя и не есть его прямое выражение[127].

В. С. Соловьев утверждает: «Свобода каждого человека или его естественное право жить и совершенствоваться были бы пустым словом, если бы они зависели от произвола всякого другого человека, которому захочется убить или искалечить своего ближнего или отнять у него средства к существованию. И если мы имеем нравственное право отстаивать свою свободу и безопасность от покушения чужой злой воли, то помогать в этом отношении другим есть наша нравственная обязанность; эта общая всем обязанность и исполняется в пользу всех законом уголовным. Но правовое принуждение в этой области, ограждая свободу мирных людей, оставляет достаточный простор и для действия злых наклонностей и не принуждает никого быть добродетельным. Злобный человек может, если хочет, проявлять свою злобу в злословии, интригах, клевете, ссорах и т.д. Только тогда, когда злая воля, покушаясь на объективные публичные права ближних, грозит безопасности самого общества, тогда только интерес общего блага, совпадающий с интересом свободы мирных граждан, должен ограничить свободу зла. Право в интересе свободы дозволяет людям быть злыми, не вмешивается в их свободный выбор между добром и злом; оно только в интересе общего блага препятствует злому человеку стать злодеем, опасным для самого существования общества. Задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он – до времени не превратился в ад»[128].