– Э, мы с пультом не договаривались, – запротестовал сосед.

– А мы с вами и не играем.

– Подерзи ещё старшим! – обиделся дядька. – Да куда ты!.. Вон, вон, вон побежал! Дави!

Под ободрительное гиканье Чиджи робот затрясся шустрее и снова завладел интересом соседей. Погоня набирала обороты. Наконец один таракан сам застыл прямо под корпусом Крушителя. Тень он там нашёл, что ли. Только бы хватило батарейки! – взмолилась я, и робот сообразил шмякнуть по таракану.

Шмяк!

Шмяк.

Шмяк…

Мухобойка колотила жука по спине, но не могла раздавить. Не хватало силёнок. Таракан замер, подобрал лапки – и сиганул из-под брюха Крушителя. У стены его размозжил башмак соседа.

– Вот вам и робототехника! – подытожил он, шлёпая по полу и приканчивая одного беглеца за другим.

– Правильно, – поддержала тётка. – Ни уму, ни сердцу эти опережающие технологии. Баловство! Вот я не пошла в институты. И мать моя на ферме потела, и бабка. Не в научной фантастике жили, а здесь и сейчас. Здесь и сейчас, ясно? И все были при деле! Умели, то есть, руками работать.

Изловив робота, пока и его не прихлопнули, я задрапировала нашу палатку. Спорить с соседями было никак нельзя. Нажалуются. Это у себя в голове я всегда лихо побеждала в дебатах. Я зажгла блесклявку и уложила Чиджи спать под утомительные трели оркестра. Одна симфония сменялась другой, а скрипки всё стонали. Почувствовав, что атмосфера бойлерной душит, я вышла в коридор.

Шагов через десять-двадцать поняла, что в бункере что-то не так. Замедлилась. А потом поняла, что именно. Те жалобные скрипки по радио. Это были не скрипки. Я прижала руки и уши к стене и услышала… голос. Стоны. Крики.

Что?

Вспомнился мерзкий череп эзера. Серый дым, волочившийся следом. Голые кости рук. Это он кричал за стеной? Его что… пытали? Выходит, вот для чего обитателей бункера глушили концертами. Чтобы мы не слышали воплей. Я пыталась думать о чём угодно, кроме этих стонов, но они преследовали меня по коридорам. Кричали всё громче, и вскоре стало ясно, что пытка – прямо здесь, за дверью в медблок. Надо было идти дальше. Или убежать назад. Но. Но… Я ещё плохо знала эзерглёсс, и всё-таки разобрала:

«…ищут Лау!..»

Эзер назвал нашу фамилию. Почему? И при чём тут папа? Я водила руками по стенам, прикладывалась ухом к бронированной двери, дважды обежала лабиринты коридоров вокруг комнаты, в которой кричали. Но проклятые арии и фуги перебивали разговор. Из-за угла вывернули двое патрульных.

– Гражданским сказано сидеть по жилблокам! – старший оттеснил меня подальше от двери. – Шляться запрещено до рассвета.

– Меня вызвал эвакуратор Гу. Иду в мастерскую.

Враньё далось легко. К тому же напарник меня узнал:

– Это любимица майорши, ну, та, которая чинила хват.

– Ладно, проводи. Как закончит, запри в бойлерной, и чтоб не отсвечивала тут.

К счастью, Гу не оказалось в мастерской. Рядом с компьютером лежал мой плеер. За несколько вечеров здесь я почти довела его до ума, а раз так, пусть послужит разведке. Я вставила штекер наушника в гнездо микрофона. С накладки наушников пришлось соскрести пластик, чтобы повысить чувствительность мембраны диафрагмы. Патрульный всё это время скучал у порога.

– А что, тот эзер из корабля, он мертвый был? – спросила как бы между прочим.

– Тебе-то чего? – напрягся солдат.

– Да просто. Забавно: мёртвая смерть. Как их кости двигаются без мышц?

– Дура, что ли? Это их скафандры, броня.

– Понятно. А как они выглядят на самом деле?

– Как-как!.. – он занервничал. – Все покрыты хитином и слизью, вместо пасти жвала, глаза навыкате. Ты всё, что ли? Пошли уже.

Я нажала кнопку записи. Плеер отправился в карман, а наушник – в рукав.

– А ты сам его видел? Папа говорит, они – как мы.

– Дура, что ли? Как они могут быть, как мы, если они – насекомые, а мы… ой, всё. Иди, не отставай.

В коридоре солдат обогнал меня и пошел нарочито бодро, не оборачиваясь. Нужный эффект был достигнут, и я свободно вытряхнула наушник из рукава в ладонь. Возле медблока приложила его к стене и катила, не отрывая. Плеер вёл запись сигнала с высокочувствительного микрофона. Симфония близилась к торжественному финалу.

В бойлерной все уже спали. В укромном уголке я поменяла разъём наушника и поставила на воспроизведение. Запись прерывалась музыкой и шуршанием мембраны по металлу, но кое-что удалось разобрать:

« – …здесь так долго?

Эзер отвечал тихо. Переводчиком был папа, и повезло, что он находился у стены:

– Они собираются лететь к Урьюи. Через три месяца.

– Спроси, они что, сумасшедшие (здесь Хлой ввернула несколько развязный эпитет)? Им не хватило, как их в прошлый раз отделали?»

Папа заговорил, но тут запись стала неразборчивой: стена пошла шершавая. Почти минуту в ухе только скрежетало, трещало и свистело. А в медблоке прозвучало что-то критически важное. Потому что ответ эзера всполошил наших.

« – Значит, прибор существует, Лау? – воскликнула майор. – Если так, …ш-ш-ш… уничтожить, пока он до него не добрался!

– Уже нельзя! Успокойтесь… Ему не найти остальные части.

– Эй! – позвала кого-то Хлой. – Кончай таракана. Тихо только.»

Послышались удары, стоны, и меня замутило. Там убивали пленника. Они не стреляли, чтобы не привлечь внимания гражданских. Забивали, душили. Прямо там, пока я шла мимо!

Вспомнилось, как раньше – я была ещё маленькой – папа относил живность за сарай. На забой. В одной руке саранча, в другой тесак. А я закрывалась в доме, затыкала уши и думала: вот он положил её на верстак. Вот перехватил поудобнее. Вот пригладил, чтобы успокоить. Вот замахнулся… Самое главное было – открыть уши, только когда прекратятся удары тесака. Я была глупая. Я думала, всё живое чувствует, думает одинаково.

«Так-ему-и-надо-так-ему-и-надо-так-ему-и-надо», – шептала укушенными до крови губами.

Это война. Он враг и злодей, рабовладелец и кровосос. Он летел убивать, или пытать, или похитить нашу семью. Или он, или мы! Да и всё уже, верно, кончено.

Перед глазами застыл утренний мертвец в небе. Мёртвая саранча. Господи, я ведь шла мимо, когда его… А что, если бы узнала тогда? Ну, что? Кинулась бы тарабанить в запертую дверь?

Это был плохой вопрос.

Позже, миллион раз взвесив за и против, я рассказала всё родителям. Под напором маминых карих глаз папа шёпотом выдавливал признания:

– Эзеры узнали о приборе год назад. И с тех пор выведывали, шпионили и охотились за ним.

– Что это такое – Тритеофрен? – спросила я.

– Он управляет тремя силами: электромагнетизмом, ядерным синтезом и распадом. Магнитные поля на Урьюи используют для связи, в быту и в промышленности. Наши электростанции в основном работают на синтезе, а оборона – на распаде.

– Знаю. Ядерное оружие.

– Да. Тритеофрен тормозит или останавливает эти процессы, где и когда нужно, чтобы предотвратить катастрофы, провести ремонтные или другие работы. Это критически важный прибор для целой планеты. Если он попадёт в руки захватчиков… Они используют его против нас, чтобы оставить Урьюи без связи, без энергии. И без защиты.

– Поэтому тебя сослали на Кармин? – догадалась мама.

– Да. В правительстве нашли самую глухую дыру и поручили мне спрятать Тритеофрен.

Мама сверлила его взглядом.

– Не понимаю, Уитмас… Почему же, если они знали, что за прибором охотятся, его просто не уничтожили?

– Никто ведь и помыслить не мог, что эзеры так близко! Тритеофрен – ценная, уникальная, баснословно дорогая технология. Нет, я… задавал им тот же вопрос, Амайя. Правительство наотрез отказалось избавиться от прибора.

– Но зачем эзерам Тритеофрен? – удивилась я. – Почему они не могут напасть с гидриллиевыми эмиттерами, как на Кармин?

Отец дернул плечами:

– Мы бы отбили нападение ещё на подступах. Но на это раз им не нужны рабы. То есть, не просто рабы. Они хотят отобрать у нас планету! Поселиться на Урьюи, как у себя дома, а пауков держать, будто скот какой-нибудь. Для крови, еды и тяжёлой работы. А жить в аду, какой они тут устроили, им не хочется.