Никто не знал, когда улетят насекомые. Никто не понимал, почему они ещё здесь. Никто не говорил, когда это закончится – и майор Хлой урезала сухпаёк еженедельно на одну десятую. Мы наладили добычу льда, но таким остросюжетным способом, что в священные секунды приёма воды не разжимали побелевших пальцев и не ставили черепок на стол. А ну как толкнёшь и… Сильнее боялись только плеснуть из термоса лишнюю каплю: тогда вся порция взлетела бы под потолок. Страх смерти стал катализатором этих изменений.

В нашей бойлерной прибавилось соседей. Ещё трём семействам шчеров посчастливилось добраться до бункера, но ни учащённое тревогой дыхание, ни тепло наших тел не согревали зал. Мы с папой натянули палатку из паутинных тенёт. За шёлковым покровом, подсвеченным блесклявками, мы дышали в ладони и пытались забыть вкус нормальной еды. Как только подселили новеньких, мама перешила одно из покрывал мне на палантин. Соседям – двум старикам и угрюмой парочке – уж точно не было до нас дела, но мама просидела целую ночь с иголкой. «Ни при каких обстоятельствах не допускай инволюции, Эмбер. На дне тихо и ровно, но выбраться оттуда невозможно». Эти слова были для меня пустым звуком. Мамины рассуждения об аттестате, сводах древних правил и талмудах предписаний казались не приспособленными к настоящим бедам, оторванными от реальности, в которой соблюдение традиций только уменьшало шансы на выживание. Как бежать в палантине? Как в нём забираться на шнур-коромысло? Не знаю, почему я обо всём тревожилась сильнее взрослых. Вечно готовилась к самому скверному исходу. И при взгляде на серый лёд в небе уже не верилось, что когда-нибудь мы вернёмся на Урьюи. В прежний мир цивилизованных условностей, в которые ещё верила мама. Так что я запоминала карты местности. И тайком учила эзерглёсс по штабной методичке. Мало ли что.

Настало утро обычного дня в бункере, и всех, кто не падал в обморок из вертикального положения, распределяли на работу. Папа вышел в дозор ещё на заре. Маме разрешили остаться: Чиджи снова болел. Уже во второй раз, с жаром и судорогами. Ночью я давала ему попить из руженитовой фляги, пока не видели родители. Они отдавали брату большую часть своей воды, чтобы сбить температуру, а мне запрещали делиться. Но у меня глоток в горло не лез.

В то утро жар у Чиджи спал, и я неслась по кишкам бункера, ощущая непонятный прилив духа. Какое-то оживление, неуместное и почти преступное. В нашем загробном мире, где мрак и отчаяние стали главным атрибутом будней – наподобие нижнего белья – радость показалась кощунством. Я испугалась, что тронулась от голода, и силком вернулась к мыслям о бренном.

– Лау! На тебе сегодня три наряда.

Майор Хлой встречала озябших шчеров снаружи. За последние дни газовые облака наконец рассеялись, ледяную сферу кое-где растопило солнце, а где-то разбили насекомые своими же гломеридами, и стало чуть светлее, теплее. Хлопья ядерного пепла ещё сыпались, но только по ночам. Всё ядовитое, что могло взорваться, уже давно взорвалось, и теперь природа брала своё. Медленно… Но верно.

– Ты первым делом саранчу покорми, – попросила Хлой. – И клетки почисти.

Мамин наряд. Саранчи в акридарии было много: шчеры обыкновенно держали её на лоджиях или в саду. Убегая в бункер, почти все прихватили с собой клетки. Но кормить прожорливых насекомых становилось труднее. Исхудавшие пауки заглядывались на остатки корма, таскали его из мешков. Помаленьку воровали и воду из поилок. И даже саму саранчу, за что майор выгоняла из бункера без разговоров. Отогнув сетчатый полог клетки, я не услышала обычного переполоха. Паутина плохо фильтровала токсины. Десять насекомых валялись брюхами вверх, остальные едва возились.

Учуяв горстку мочёной осоки, оставшиеся в живых заметно приободрились и даже подрались. Я вытащила дохлых, упаковала в пластик. Эти пойдут на кухню. А завтра настанет очередь тех, кто не урвал кусок и глоток сегодня. Я до смерти боялась, что когда-нибудь придётся самой забивать насекомых на еду. Майор Хлой сказала, представь, что свежуешь эзера. Не помогало. Эзеров-то живьём мы ещё не видели и боялись пока только карминцев на бизувиях. Но мне везло: еженощно нужное количество саранчи подыхало само.

После акридария я направилась дальше, чтобы забрать у ночных сторожей отару барьяшков. Так называли длинноносых зверьков, которых мы видели рядом с бизувием, когда бежали от дюнкеров. Глупые, но забавные барьяшки были моей вотчиной. За хлевом ругались:

– Три, негодяй? – кричал эвакуратор, верзила Гу. – Три вернулись с полным брюхом нефти! На кой нам ещё три нефтяных, вредитель?!

– Мне их к себе, что ли, привязывать… – бурчал сторож.

– Только упусти мне ещё, – пригрозил Гу, – ещё один водяной одичает и притащит хоть золотого песку… да хоть алмазную крошку – я тебя вытурю. Понял, дурак?

– Да понял…

Гу схватил загулявших барьяшков разом за три долгих шеи и потащил их, забракованных, в мастерскую. Доить. Чем уж бог послал.

Отару нужно было гнать далеко-далеко, к лесу. Не лес был, одно название. Я вела вожака, запрокинув его клюв высоко над землёй и крепко прижимая к бедру. Он не сопротивлялся. Мы пересекали овраг, под которым лежал нефтяной пласт. Передний барьяшек ни в коем случае не должен был этого учуять. Затормозит вожак – и вся колонна станет, как вкопанная. Начнёт без конца тыкать замотанными клювами дорогу. У леса я развязала им носы, и барьяшки разбрелись по канавкам. Поклевали землю и по очереди принялись погружать клювы в землю. Добывать воду. Убежать они не пытались, но были не против, если выдастся случай.

– Которые дикие, они воду совсем не берут, – приковылял Гу и присел рядом, жуя усик саранчи.

Эвакуратор был хоть и верзила, но хромой, и в дозор не ходил. За льдом тоже не лазал. У его имаго – сенокосца – остались только три ноги, а человеком полторы. Гу бродил по хозяйству вокруг да около. Рассказывал много интересного. Вот как теперь о барьяшках:

– Они к чему приучены, то и тянут.

– Почему тогда воду не любят брать? Какая им разница?

– В природе-то барьяшки не живут одни, только рядом с бизувием, – объяснил Гу. – добывают для них нефть, поят… А бизувий защищает и согревает отару ночью. Симбиоз. А дюнкерам до зарезу нужно топливо для бизувиев, чтобы толкали их барахло. Вот они и отпускают на ночь своих барьяшков, чтоб те сманили за собой домашних. А раз учуяв, как пахнет чужак, домашний бежит на зов природы: опять за нефтью. Одна капля– и всё пропало. Нам чистая нефть ни к чему, генераторы на ней только портятся.

Я сдвинула фильтр, якобы потереть глаза, а на самом деле попробовать, каков стал воздух. Уж больно прозрачный он был на вид. Вдох дался на удивление легко. И второй. Целую минуту, прикрывая рот ладонью, я дышала, прежде чем запершило в горле.

– Ты зачем вдыхаешь-то! – Гу заметил и нахлобучил мне фильтр по самые уши.

– А ты откуда столько про барьяшков знаешь?

– Мы пацанами их на золото нажучивали.

В кармане затрещало. Я опять закашлялась, чтобы заглушить звук. Но –

– «…с севера… вижу воланер…» – пробурчало из подкладки, и я попалась. Все приёмники давно полагалось сдать в бун-штаб.

– Это ты чего, синдиком припрятала? – привстал Гу. – А ну-ка…

– Да он почти дохлый!

– Да ну-ка, вынь, говорю, погромче сделай! Случилось там что-то.

Секунду помявшись, я поверила, что Гу не отнимет моё сокровище, и вытащила синдиком.

«…летит в нашу сторону», – трещало оттуда. – «пока один… сворачивайтесь и в бункер!»

– Воланер эзеров, – забеспокоился Гу. – Давай, что ли, собирать отару, Эмбер. Объявят тревогу, надо успеть вернуться.

– А у меня третий наряд! Лёд.

– Да и жук с ним! Один день не попьёшь.

– У нас Чиджи опять болеет. Мне нельзя назад без воды! Слушай, Гу… последи за барьяшками, а? Я за льдом слазаю.

– При тревоге нельзя наверх!

– Так ведь ещё не объявили! Может, воланер этот уже свернул.

Синдиком молчал, и Гу мотал головой, сомневаясь. Пока он не сказал нет, я достала руженитовый термос и размотала коромысловый шнур. Тонкий и компактный, но длиной целых три километра – до самой сферы. И весь покрытый узелками. Это был видавший виды шнур, его запускали и дёргали обратно раз в два-три дня. Мы не могли оставить коромысло в небе: ледяная сфера крутилась над планетой, и лестницы уползали километров на пять в сутки. Первый раз я забиралась под присмотром Гу, он же запускал шнур. Провозилась в полубреду-полупанике часа два и чуть не околела там наверху. Папа обычно лазал за водой. Но его выходы в дозор участились, и в тот день, уже по накатанной, я собиралась уложиться вдвое, нет, втрое быстрее. В одной руке у меня был приготовлен кончик шнура, а другой я отжала клапан термоса.