Если я позволяю себе ложь, это войдет в привычку, и в какой-то момент ложь станет для меня правдой, а правда – ложью.

Если я позволяю животным, низменным страстям владеть мною, я стану животным в худшем смысле этого слова.

Если, если, если…

Остановись. Почему ты говоришь «если»? Разве ты отчасти уже не таков? В твоей жизни не было предательства, зависти, алчности, блудного срама, гнева, злости? Слово «если» может быть применимо лишь в одном смысле – если ты сейчас же это не увидишь, не признаешь в себе самом, если ты не ужаснешься, не содрогнешься, если из груди твоей не вырвется глубокий, печальный стон, стон непоправимого горя, который должен перейти в плач о самом себе, на всю жизнь.

«Господи, спаси меня, погибаю» – вот главный лейтмотив всей нашей духовной жизни, вот смысл.

Не я ли, Господи…

Это выражение становится моим спутником по Иерусалиму, куда бы я ни пришел, к чему бы ни прикоснулся, во мне звучит эта фраза.

Злой параноик, безумный царь Ирод. Не я ли, Господи?

Воины, убивающие младенцев. Не я ли, Господи?

Злочестивая Иродиада и танцующая легкомысленная Саломея. Не я ли, Господи?

Слабовольный царь, ради неосторожного слова перед гостями не сумевший отказать в казни Иоанна Крестителя. Не я ли, Господи?

Тщеславные фарисеи и саддукеи, ослепшие в своей гордости, по сей день не видящие в Боге Бога. Не я ли, Господи?

Кричу: «Осанна!» – а завтра в жизненных искушениях и скорбях распинаю Господа своими обидами. Не я ли, Господи?

Лицемерно омываю руки с Пилатом, малодушно сваливающим вину на других и тем самым благословляющим убийство. Не я ли, Господи?

В каждой улочке Святого Града, в каждой исторической его точке мне находится место. Среди предателей, блудников, убийц, лжесвидетелей, лицемеров во мне звучит набатом: «Не я ли, Господи?» Не я ли? Я.

Я больше не верю в себя. Но человек без веры умирает. Он должен верить – это его стимул жить дальше.

Господи, я не верю в себя. Я верю в Тебя. Верую, Господи, помоги моему неверию.

Спаси мя, погибаю.

Иерусалим. Храм Гроба Господня. Я получаю сообщение с отчаянной просьбой о молитве за близкого человека.

Не кувуклия, не Голгофа, не камень помазания. Я забиваюсь в пещерную щель одного из тихих приделов. После всех пережитых покаянных моментов паломничества, утвердившегося видения своего иудства, ничтожества, во мне нет слов, просьб, прошений. Только глубокий скорбный вздох в сердце: «Господи!» В этот момент я вдруг перестаю быть как единоличная персона, как сам в себе. Во мне молится Бог, Он заполнил все мое существо. Он – это Я. И Я – это Он.

Аллегория сосуда, наполненного благодатью, здесь не подходит, она не точная, ибо остается разделение: сосуд и благодать, каждое само по себе в своей природе. Это скорее похоже на раскаленный металл, когда природа огня вошла в естество металла, и они стали одним. Это уже не огонь и не металл, это раскаленный металл.

Бог молится во мне, и Он чудотворит, решает невозможные вопросы. Человекам это невозможно, Богу возможно все. Это аксиома. Я в своем ничтожестве не могу ничего. Он может все. Я переполнен тайной.

Не я уже живу, но живет во мне Христос. Это удивительно, трепетно, необыкновенно. Пусть это длится вечно.

Но уже завтра… Завтра наступит завтра.

Не я ли, Господи?!

В Скитском патерике есть наставление старца своему ученику, в котором духовник говорит следующее: когда идет неприятель сильный, жестокий, один монах облачается в латы, берет оружие и встает навстречу врагу – это глупый монах. А мудрый – лезет на дерево.

Глупость первого в переоценке своих сил. Он, бедный, не понимает, не дает себе отчета в том, что силы неравны. Неравны настолько, что он не только не выстоит, он даже не задержит неприятеля ни на секунду. Его якобы красивая смерть не нужна никому, кроме его собственного тщеславия. Тот, кто надеется выстоять своими собственными силами, искусством, мужеством, уже побежден духом гордости и самомнения, который не позволяет ему трезво думать без эмоций.

Мудрый монах лезет на дерево, то есть, во-первых, бежит, но во-вторых – не в никуда, а туда, где помощь. Лезет на дерево, туда, где его Христос, – вверх.

Мудрый монах имеет природную скромность в оценке своих возможностей и опытность. Опытность, которая приобретена от исповеди к исповеди, от падения к вставанию и опять падению. В нем родился внутренний плач. Печаль о том, что он не просто великий грешник, а уже более о том, что он не в своей власти, что, печалясь о своих грехах, он опять их повторяет. Плачет, встает и опять падает. Он подходит к грани отчаяния и там, на краю погибели, на краю ада, наконец начинает вопить: «Господи! Я не могу, я ничего не могу сделать, я сломлен, я в отчаянии. Очень хочу, но не могу сделать. Только Ты можешь мне помочь, сам я ничего – ноль! Господи, спаси, я погибаю!»

Наконец-то он становится мудрым монахом. Тем, кто лезет на дерево, то есть бежит ко Христу, его мудрость опытная, выстраданная – это духовный иммунитет, который будет работать не только на уровне рассудка, но уже в интуиции.

Я не случайно начинаю именно с этого примера. Не бороться с грехом, а избегать греха. Может, у совершенных происходит иначе, но для нас, слабых, все именно так. Мы бежим, но не просто бежим, мы спешим ко Христу, Христу Спасителю.

Грех начинается в голове. Он приходит в наши мысли во сне или из глубины нашей греховной памяти. Стоит в голове, раздражая наше сердце, ожидая сочувствия. Мудрый уже хорошо знает, что после грехопадения наших прародителей Адама и Евы человечество получило в наследство разбитый, расколовшийся внутренний мир. Ум, сердце и воля, которые были раньше соработниками, разлетелись в разные стороны.

Ум подвижника может трезво понимать, что грех – нехорошо, так нельзя поступать, а сердце вдруг сочувствует греху наперекор уму. Сердце пытается бороться, воли нет, вот нет и все. И мудрый монах понимает это, принимает как данность, как результат грехопадения, испорченности. Поэтому он боится медлить, не начинает бороться, а сразу бежит, бежит умом от этих мыслей. Он старается увести свой ум в сторону. Именно – в сторону Христа. «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго» – вот именно сюда.

Иначе, если просто от греховной мысли уйти в сторону другой нейтральной или даже доброй мысли – ум в движении от мысли к мысли, от впечатления к впечатлению опять придет к греху.

Наш грешный ум похож на непривязанного пса, который бродит где попало. Он может найти здоровую пищу, но может забрести и на помойку, что чаще всего и происходит.

Я хочу особо отметить, что беда наша не только в греховных мыслях, она – в непривязанности ума: в пустых мечтаниях, в иллюзиях, в мыслях на первый взгляд нейтральных и даже добрых. Потому что так получается, что если ум твой бродит, то он обязательно дойдет до «помойки».

Мудрый родитель постарается занять своего ребенка (не говорю обязательно о работе, просто занять), оставив поменьше времени на пустые и бессмысленные болтания. Чтобы ему некогда было шалить. Так и с умом: оставляя его праздным, мы позволяем ему бродить в пустоте – и он может забрести…

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Многие расценивают чистоту сердца как чистоту от греховных помыслов, но сердце и ум можно завалить и кучей добрых помыслов, просто создать бардак из добрых вещей. Так вот, чистота сердца – это простота, несложность, незаваленность всяким скарбом. Почему чистые сердцем Бога узрят? Потому что между ними и Богом мало помех, они смотрят прямо на Него.

Но мы ведь не можем думать только о Боге, нам нужно и земным делам уделять внимание? Конечно, не можем, но если честно, как на исповеди, – у нас в сутках очень много минут, даже часов, когда возможно именно так: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго».