Между этими двумя реальностями общими были только раны. Неважно, лежал он в окружении авторов, или в одиночестве посреди комнаты, и там и там Саймон истекал и истекал кровью.

И вот Мэри дошла до двери. Ее дрожащая ладонь коснулась твердой реальности ручки, хотя даже полностью сконцентрировавшись, она не смогла бы ее увидеть. Лишь призрачный образ – но и этого было довольно. Мэри ухватилась за него, повернула и распахнула дверь расписанной комнаты.

Саймон был там, перед ней. Их разделяли не больше двух метров пространства, кишащего призраками. Их глаза снова встретились – и этот красноречивый взгляд был известен и миру живых, и миру мертвых. В нем было сострадание – и любовь. Выдумки развеялись, ложь обратилась в прах. На месте просчитанных улыбок у юноши осталась истинная нежность – и Мэри ответила ему взаимностью.

И мертвецы, устрашившись этого взгляда, отвернулись. Их лица напряглись, словно кожу натянули на черепе, их плоть потемнела, напоминая синяк, в их голосах появилась тоска, они уже предчувствовали свое поражение. Мэри потянулась к Саймону, уже не сражаясь с ордой мертвецов. Они отваливались от своей добычи, как дохлые мухи от окна.

Мэри легко коснулась лица Саймона. Прикосновение стало благословением. Слезы навернулись ему на глаза и побежали по изувеченной щеке, мешаясь с кровью.

Мертвецы лишились голосов и даже ртов. Они, со всей своей обреченной злобой, снова затерялись на дороге.

Комната восстанавливалась плоскость за плоскостью. Под дрожащим телом Саймона становились видны половицы, каждый гвоздь, каждая перепачканная доска. Вновь появились окна – снаружи, на сумеречной улице, слышались голоса детей. Дорога окончательно пропала из поля зрения людей. Шедшие по ней странники обратили лица во тьму и канули в забвение, оставив в материальном мире лишь свои знаки и талисманы.

Путники, идущие по перекрестку, походя топтали дымящееся, покрытое волдырями тело Реджа Фуллера на лестничной клетке дома номер 65. Наконец, и сама душа Фуллера прошла мимо в общем потоке и бросила взгляд на плоть, которую некогда населяла, а затем толпа унесла ее навстречу суду.

Наверху, в темнеющей комнате, Мэри Флореску преклонила колени перед юным Макнилом и гладила его липкую от крови голову. Ей не хотелось покидать дом и звать на помощь, пока она не убедится, что мучители не вернутся. Сейчас не доносилось ни звука, не считая гудящего самолета, прокладывающего путь в стратосфере навстречу утру. Парень дышал размеренно, едва слышно. Его не окружал нимб света. Все чувства вернулись на свои места. Зрение. Слух. Осязание.

Осязание.

Теперь она коснулась его так, как никогда раньше не смела, кончиками пальцев – о, как легко она провела ими по иссеченной коже, словно слепая женщина, читающая по Брайлю. Каждый миллиметр его тела был покрыт крошечными словами, написанными множеством почерков. Даже под слоем крови она могла различить, как тщательно его всего испещрили буквами. Могла даже прочитать в гаснущем свете ту или иную фразу. Доказательство существования жизни после смерти не вызывало никакого сомнения, и теперь она жалела – о Господи, как же она жалела! – что обрела его. И все же после стольких лет ожидания оно перед ней: откровение о жизни вне плоти – буквально во плоти.

Парень выживет, это было ясно. Кровь уже высыхала, мириады ран заживали. В конце концов, он здоров и силен: серьезного физического ущерба ему не причинили. Конечно, красоты он лишился навсегда. Отныне он в лучшем случае будет вызывать любопытство, а в худшем – отвращение и ужас. Но она защитит его, и со временем он узнает ее и научится ей доверять. Их сердца неразрывно связаны.

А через некоторое время, когда слова на теле станут струпьями и шрамами, она его прочтет. Разметит – с бесконечной любовью и терпением – все истории, которые рассказали на нем мертвые.

Повесть на животе, написанную убористым курсивом. Исповедь изящной, элегантной рукой, покрывавшую лицо и затылок. Рассказ на спине, на лодыжке и на руках.

Она прочтет их все, опишет до последнего слога, что поблескивали и сочились под ее обожающими пальцами, и мир узнает истории, которые рассказывают мертвые.

Он был Книгой Крови, а она – его единственным переводчиком.

Когда опустилась тьма, Мэри прервала свое бдение и повела его, обнаженного, в дарующую облегчение ночь.

Перед вами истории, написанные в Книге Крови. Читайте, если вам угодно, и внемлите им.

Это карта той темной дороги, что ведет из нашей жизни навстречу неизведанным целям. Немногим придется по ней пройти. Большинство мирно уйдет по освещенным улицам, их проводят с ласковой молитвой. Но к немногим – немногим избранным – придут ужасы, прискачут и утащат на дорогу проклятых.

Так читайте. Читайте и внемлите.

В конце концов, лучше готовиться к худшему – и мудрее научиться ходить раньше, чем кончится дыхание.

Леон Кауфман уже не был новичком в этом городе. В дни своей невинности он называл его Дворцом наслаждений. Но тогда Леон жил в Атланте, а Нью-Йорк считал чем-то вроде земли обетованной, где возможно все.

Теперь он провел в городе своей мечты три с половиной месяца, и Дворец наслаждений уже не казался ему столь сладостным.

Неужели только осень прошла с тех пор, как он вышел из автобуса на остановке перед Портовым управлением и взглянул вверх по Сорок второй улице в сторону перекрестка с Бродвеем? Как быстро Леон утратил иллюзии, которые так долго лелеял?

Сейчас его удручала сама мысль о собственной наивности. Он морщился при одном воспоминании, как встал тогда и воскликнул:

– Нью-Йорк, я люблю тебя!

Любовь? Да ни в жизнь.

В лучшем случае слепая страсть.

Теперь он прожил со своей ненаглядной три месяца, проводил с ней дни и ночи, и вся ее аура совершенства поблекла.

Нью-Йорк был самым обыкновенным городом.

Леон видел, как его мечта просыпается по утрам, словно шлюха, выковыривая из зубов убитых и вычесывая из спутанных волос суицидников. Видел, как поздно ночью она в своих грязных закоулках бесстыдно любезничает с пороками и развратом. Видел, как в жаркий полдень, уродливая и вялая, она закрывает глаза на зверства, что каждый час творились в ее забитых сосудах.

Это не было Дворцом наслаждений.

В городе цвела смерть, а не удовольствия.

Каждый, кого Леон встречал, был не понаслышке знаком с насилием; здесь оно казалось обыденным. Было даже круто знать кого-то, кто умер жестокой смертью. Так люди доказывали, что они старожилы в Нью-Йорке.

Но Кауфман любил его издали почти двадцать лет. Свой пылкий роман планировал всю взрослую жизнь. И ему было непросто отбросить прочь страсть, словно ее никогда не существовало. И все еще оставались те особенные минуты по утрам, до того как начинали выть полицейские сирены, или ближе к сумеркам, когда Манхэттен все еще казался Леону настоящим чудом.

Из-за этих мгновений, из-за собственных фантазий он по-прежнему видел в своей мечте лучшее, пусть своим поведением она совсем не походила на истинную леди.

Относиться к ней с великодушием было непросто. Те несколько месяцев, которые Кауфман провел в Нью-Йорке, улицы города заливали потоки крови.

Точнее, не улицы, а скорее тоннели под ними.

«Резня в метро» – в последнее время эта фраза была у всех на устах. Только на прошлой неделе власти сообщили о трех новых жертвах. В вагоне метро на авеню Америк нашли вскрытые и частично выпотрошенные тела, словно кто-то прервал работу опытного профессионала со скотобойни. Убийца действовал мастерски, и полиция теперь допрашивала всех, кто имел хоть какую-то связь с ремеслом мясника и проходил по архивам. Установили наблюдение за фабриками по производству мясных консервов, все бойни прочесали в поисках улик. Разумеется, обещали, что преступника скоро арестуют, но пока никого не задержали.

Последние три жертвы были не первыми, кого нашли в таком состоянии; в тот самый день, когда Кауфман приехал в город, «Таймс» опубликовала статью, которую до сих пор обсуждали все болезненно впечатлительные секретарши в офисе.