========== Ты обо мне, ты про меня ==========

Мгновение назад я был уверен, что влюблен…

<…>

Ночью я живу, но как же я несчастен днем.

GONE.Fludd — Проснулся в темноте

I

Мысль одна. «Ты пялишься». Мне хочется вдолбить ее в твою голову, донести телепатически, кинуть в тебя камнем — как в осужденного ей.

«Ты пялишься, ты пялишься, ты пялишься».

А я не могу разобрать — с какой интонацией. Но разбираю, что хочу тебе за эту интонацию втащить.

Ты отворачиваешься.

Контакта нет. Пульса тоже. Должно отпустить. Меня не отпускает. Ты сегодня приснился мне. Я тебя ненавижу. А еще думаю: «Сука, ты отвернулся».

II

Шепот в самое ухо, чтобы вырубить остальной шум:

— У тебя шнурок развязался…

Я никогда тебя не слышал, но знаю: это ты. В неподходящий момент, когда вокруг — толпа, и все толкаются, пробиваясь за куртками. И твоя рука — одна из дюжины рук, но это твоя рука — удерживает за предплечье.

Шнурок действительно развязался — и на него уже кто-то наступает ногой. Да пофиг. Я ищу тебя, но ты скрываешься, как растворился.

Что это было, твою мать?

Можешь промолчать. Я скажу за тебя.

«Ты пялишься».

III

— Ты пялишься, — говорю тебе в столовой.

Ты смотришь и думаешь — обо мне. Оглушающе громко. И тебе не страшно, что возразить откровенно нечего.

— Да, — соглашаешься. А потом выдаешь: — С тобой что-то не так.

Со мной.

А с тобой?

— Ты офигел?

Ты бросаешь очередь за мгновенье до того, как наступает — твоя.

IV

Я курю на предпоследней перемене. Дым похож на спасение. Дым похож на удержание. Момента и меня, меня в моменте. На эфемерное: «Я все еще здесь». С этим надо смириться, как с данностью. Ты не смиряешься. Ты выходишь из-за школьного угла и смотришь.

Нет, не смотришь.

Ты пялишься.

Ты начинаешь диалог с херни:

— Я ненавижу сигареты.

Честно говоря, у меня к тебе нет больше вопроса, есть утверждение, и я повторяю: «Ты офигел». Но вслух не нахожусь с ответом сразу. Ты как тотсамый водитель. Думаю: «Хуже быть не может», но из-за поворота выезжает какой-то мудак и обливает грязью с головы до ног. Уже в спину говорю тебе:

— Мне насрать.

Но выходит с таким опозданием, что, наверное, не верю даже я.

V

Мне кажется, что ты ночуешь в этом сквере. Как выброшенный на улицу оборванный кот, такой черный, чтобы переходить дорогу — и заставлять суеверно креститься. Я уверен, что знаю, почему тебя выперли из дому. Ты кому-то здорово поднассал. Больше всех в этот раз, наверное, мне.

Скрипят качели. Скрипят мои зубы. Ты отталкиваешься ногами так, чтобы не отниматься от земли. У тебя вечно такая пафосная рожа, что, наверное, при всем желании под грузом твоих мыслей — не отняться.

Мне надо подойти сзади, эти качели с тобой — пнуть, чтобы все-таки отнялись твои ноги. Хотя бы от земли и хотя бы из страха.

Ты спрыгиваешь, словно так задумано. Ты оборачиваешься.

Спроси меня о чем-нибудь. Спроси меня, зачем.

Ты спрашиваешь:

— Сколько тебе лет?

Если вопрос с подвохом:

— Восемь с половиной. В три петли. Как бракованный знак бесконечности.

Ты пялишься. Молча. Тупо. Бесперспективно.

— Не веришь?

Ты отворачиваешься и уходишь.

Я думаю: «Ты офигел».

VI

Сегодня занял твое место. На качелях. И почти не касаюсь ногами земли. Скрещиваю их — от злых сил и котов, переходящих дорогу. Ставлю одну на носок, для равновесия. Я не качаюсь. Мне и так — нестабильно.

Ты встаешь рядом. Цветная опора качелей с облупившейся краской — теперь и твоя. Ты пялишься. Ты отнимаешь у меня сигарету. Может, за отнятое место. Ты бросаешь ее и давишь подошвой. Я наблюдаю без эмоции. Я думаю: «Ты офигел». И спрашиваю:

— Нахер ты это делаешь?

— А ты?

Поднимаешь вопросительный взгляд. Я срываюсь с качелей и бью. Ты теряешь цветную опору — рассыпаются тяжелые мысли. Я говорю, как обвиняю:

— Ты пялишься.

И не добавляю, что не могу разобрать — с какой интонацией.

VII

Гуляю по разбитым улицам. Оттягиваю момент — прибытия в место, которое язык не повернется назвать домом. Может, я тоже выброшенный. На улицу ли? Наполовину или в целом? Меня хотят прогнать — и никак не прогонят. Я хотел сбежать сам — и нигде не смог остановиться.

Что есть дом? Если не остановка.

Я думаю об этом, когда ты выруливаешь мне навстречу. Ты начинаешь пялиться еще в другом конце улицы, смешно вытягивая шею. Тебе только не хватает таблички: «Я здесь. Мы знакомы».

Мы не знакомы. Ты меня не знаешь. Даже имени. Хотя — что такое имя? Какая разница, как назвать?..

Ты поворачиваешь голову, когда мы равняемся — и почти на одну линию. Я пересекаю эту линию без сожаления. Но ты говоришь:

— Привет.

Как старому приятелю: «Привет».

У меня нет старых приятелей. Одни лица, от которых тошнит: они даже не пытаются в мыслительный процесс. Наверное, больше всего меня бесит, что пытаешься ты. Или понимание, что сможешь. Или осознание, что я сдамся — и похлопаю черного кота по спине: молодец, хороший кот. Да чтоб ты прогнулся и сбежал.

Я сплевываю тебе вслед.

— Ты мало получил по роже? Я добавлю. Скройся.

Не скрываешься. Вскрываешься. Встаешь. Я чувствую, как ты проделываешь в моей спине дыру взглядом, наматывая на сверло кишки.

— Что в этом такого? Чтобы подпустить к себе.

Я продолжаю идти. Мне не понять: кто задает такие вопросы? Будь приличнее. Спроси, как дела. Спроси, за что я тебя ненавижу. Спроси хоть что-нибудь. Спроси еще. Попытка номер два.

Твой голос разрезает улицу, твой голос толкается в стены, пытаясь разжать мое личное пространство, чтобы услышали чужие, те, кого не касается, и обратили внимание:

— Чего ты боишься?

Попытки номер два. Или что обратят внимание. Мне кажется: смотрят тысячи глаз. Но, по правде говоря, никто. Никому нет дела. Последнего, когда нет дела, я тоже боюсь.

Чего боишься ты?

Нахер ты такое спрашиваешь?

Я решаюсь — навстречу, шаг за шагом, со словами:

— Сука, ты напросился.

Мне хочется, чтобы ты бежал. От меня. Я бы гнал тебя, пока не начал бы отхаркивать легкие.

Ты не бежишь. Почему не бежишь?

— Беги, — я отдаю тебе приказ.

И подхожу. Чтобы тебя подпустить. Мне не страшно, клянусь.

Я — клятвопреступник.

Ты очень близко, я ощущаю твой запах — в тебе больше улицы, чем во мне: от меня несет табаком. И сожалением: я опять переступил очередную линию, но в этот раз — она была другой, она была моей, она была твоей, она была общей, а не параллельной.

Я не поднимаю взгляда. Смотрю на воротник дурацкого пальто. Пальто действительно дурацкое. И ты — дурацкий — в нем. Почему ты в пальто? Когда заделался в интеллигенты?

Ты нашел себе дом?

Я кривлю губы в ухмылке. Я толкаю тебя. Давай, пошел прочь. Теперь ты не нужен мне и подавно.

Брысь.

Ты скользишь по скорлупе октябрьского льда. Я толкаю еще. Ты падаешь в своем дурацком пальто. Грязь застывшая: радуйся, ты даже не перепачкался. Просто упал. Не ниже, чем я. Так низко у тебя не получится.

Ты смотришь на меня. Не растерянно, не перепугано — вопросительно. Ты тянешь мне руку — требовательно.

Нет. Моей руки — тебе не надо. Возьми ту, что теплее. Может, нащупаешь пульс. Может, не придется спрашивать: «Что в этом такого?»

Я делаю тебе одолжение:

— Еще раз ты заговоришь со мной — и я сломаю тебе нос.

VIII

Хочу сломать тебе нос.

Думаю об этом весь вечер. Рисую на тетрадном листе твое лицо, такое непохожее — на твое лицо. И уродую его красной пастой.

Ручка течет — и пачкает мне пальцы, и пачкает тебя.

Я думал нарисовать тебе пластырь на переносице. Я не вдупляю, нахер пластырь. На сломанный нос. Это уже не важно: раньше, чем я озадачился логикой, меня затопило кровью. Не могу разобраться — чьей.