Наверное, она потом еще что-то говорит о Тиме, но Стах не может разобрать ни слова, совсем. Он даже не в курсе, одобрила она или нет.

VI

В три утра понедельника, когда Стаху вставать через два с половиной часа, он думает обо всем, что они вытворяли, и люто горит, перекладываясь с боку на бок, как одна известная вошь в ночь с тридцать первого на первое.

========== Глава 40. По тайне на каждого ==========

I

Это сложнее, чем кажется. Заставить себя решиться, даже если хочется больше всего на свете, просто встретиться, просто увидеться, просто поздороваться, перекинуться парой слов.

Стах не может учиться. Отвлекаться от Тима он больше не может. Учителя не понимают, в чем дело и как поставить отличнику плохую оценку за забытую домашнюю работу.

— Стах, что происходит? — спрашивает Сахарова. Он молчит, и она пробует с другой стороны: — Мне придется позвонить твоей маме…

А у вас такое бывало, чтобы вы шли домой и думали: если родители узнают, если узнает отец, лучше просто не возвращаться. Стах даже не может представить, как он отреагирует. Как вообще все кругом отреагируют. На то, что он делал. В их доме. В воскресенье.

Мать поведет его в церковь. Будет водить до тех пор, пока дурь из него не выйдет. Может, его отправят к психологу. Что сделает отец? Что сделает отец, если допустит хотя бы возможность, хотя бы случайность…

Стах в курсе, как он в принципе относится к любому упоминанию противоестественных отношений. Как морщится, как злится, как высказывает: «Жалко, что для таких отменили смертную казнь».

И еще Стах в тайне надеется, что ему с Тимом кажется, что они всего лишь… слишком сблизились. Он не знает. Он не знает, что со всем этим делать. Ставит на паузу. Хотя бы до конца учебного вторника. Потому что ему чертовски страшно, потому что у него уже развивается паранойя на почве ужаса перед мыслью, что это все очевидно.

— Не звоните… — он просит.

— Мне придется. Твоя мама за тебя очень волнуется. Если мы не спохватимся вовремя… Послушай, Стах, это для тебя же… — точно, а он забыл.

II

Что бы сказали бабушка с дедушкой? Они никогда не обсуждали ничего подобного. В смысле — даже… чувств как таковых.

…Но именно чувства были чем-то таким безусловным, неприкасаемым, чем-то, что не нуждается в словах.

Стах даже не может им позвонить. Не может приехать. Не может. Ничего не может.

Ноет в груди от того, как хочется его увидеть, сводит каждую клетку, невыносимо.

Стах укладывает руки на парту и упирается на них лбом. Может, чтобы ото всего этого спрятаться. Сейчас бы не помешало. Вот бы к Тиму эмигрировать. Но даже мысль пугает — до сорванного пульса, как будто что-то рухнуло — и ты вздрогнул. Но Стах не вздрагивает, это происходит внутри, слишком глубоко, чтобы вытащить, чтобы обличить во что-то осязаемое, чтобы сказать: «Да, вот оно».

Сфера нематериального — это же не считается. Это происходит только в твоей голове. На самом деле, только в твоей голове. Остальным приходится принять на веру.

Когда нога сломана и хлещет кровь, не нужно ничего доказывать и убеждать, что болит. Но когда она давно зажила, она может даже не болеть по-настоящему. В смысле — с «весомой» на то причиной. Что, если боль — из разряда психосоматики? Стах попробует рассказать отцу, а тот ответит: «Это твоя нога. Сделай что-нибудь», — словно одним приказом телу можно что-то решить, словно обезболивающее придумали шарлатаны.

Стаху не к кому прийти, чтобы во всем этом сознаться. Не у кого попросить совета — вдруг устроят линчевание. Он не хочет ничего решать в свои гребаные пятнадцать лет и чувствовать что-то подобное до момента, как отношений потребует его социальное положение, — тоже. Главенствуй разум над его жизнью, такого бы вообще не случилось. Начиная с этой их «дружбы».

Где же Тим?..

Уже прошло минут двадцать, может. Стах загоняет себя в угол. Он чувствует и не понимает, как перестать. Как затормозить перед стеной в двух метрах, когда он гонит на всех скоростях, жмет по тормозам, а они не срабатывают.

Стах поднимается с места, наматывает круги. Читает с корешков слова — и не может разобраться, что они собой представляют, словно они пустые и за ними не стоит ни смысла, ни образа.

Он выходит Софье навстречу. Она улыбается:

— Ну что, бросила тебя твоя физика?

Стах пытается вспомнить, что такого натворил за последние несколько дней. Но в голову лезет только сорванный поцелуй. После которого Стах не появлялся. Он и всю прошлую неделю не появлялся тоже, только Тим все равно пришел.

И что он подумал, кстати, что все-таки пришел? Так и не сказал. Чем они были заняты, что совсем не говорили о важном?..

Что сказать Стаху? В целом. Обо всем этом. Наверное, что-то сказать надо. Он не решится.

III

Вот звенит звонок с урока. Стах собирает вещи. Думает идти домой. Но застывает у стенда с расписанием… Сегодня у десятого была физика.

Стах стучится в кабинет костяшками пальцев, приоткрывает дверь. Соколов отнимается от дел и растягивает губы в улыбке.

— Ну что? Лаксин уже порадовал тебя прогрессом?

— Не понял.

— Что, не сказал тебе? — Соколов недоверчиво хмурится, достает листок из ящика стола. — А я вот даже сохранил себе этот нонсенс. На память.

Стах проходит в кабинет заинтересованно. Соколов торжественно разглаживает Тимову самостоятельную с гордой тройкой на треть пространства.

— Смотри-ка. Самая честная. Не из жалости. Я чуть на радостях четыре не влепил. Но вовремя опомнился. Даже русского поменьше, чем обычно.

Стах трогает арабскую вязь пальцами. Чувствует, что тоской сквозит уже совсем откровенно. Как будто вечность не виделись. Не переписывались — уже вечность. Стах слишком серьезный. Обычно — тут же подстраивается под веселый Соколовский нрав.

— Он был сегодня?

— Не пришел к тебе? — серьезнеет следом. — Не мудрено, у него сегодня ЧП было с ручками.

— В смысле?

Соколов вздыхает — о своем, улыбается.

— Лофицкий, а как у Лаксина с одноклассниками?

— А что?

— Да вот… Странное дело. Постоянно он что-то теряет. Я думал: это с ним беда, он у нас такой… мечтательный. Ворон считающий. А сегодня он сидит на своей последней, чахнет. Я у него, естественно, интересуюсь, о чем же это он во время нашей физики тужит. А мне ребята говорят: у него нет ручки. И дружно тянут: натурально, Лофицкий, весь класс, я такое впервые видел. И переглядываются уж как-то подозрительно. Думаю: сами, что ли, ручки-то у него спи… взяли.

— Скоммуниздили.

— В общем, наш Лаксин поскромничал, но на ручку решился. Весь залился чернилами. Так и ушел. И сидят мои, решают контрольную, а я думаю: это Лаксин у меня счастливчик или как. Хожу по кабинету, коммунижу у ребят ручки на пробу. Каждая вторая на бумаге потекла. А если каждая вторая, это уже статистика. Спрашиваю у них, а что за дела с ручками, они плечами пожимают и «умничают», как обычно: «Может, магнитная буря». А вот недавно тут приключилась история с землей…

— Я видел.

— Мои?