— Заходи скорее, раздевайся. Мойте к ужину руки.
Тим провожает ее взглядом. Стах наблюдает за ним и пытается посмотреть на него заново, чужими глазами, отметая все, что о нем знает. А что, если бы он Тима впервые увидел, сейчас? Все еще екает. Может, даже больше, чем обычно.
Тим уставляется и тянет уголок губ. Стах прячет руки в карманы джинсов. Он снова в расстегнутой клетчатой рубашке — поверх футболки; с закатанными рукавами. Менее взъерошенный, чем обычно, просто потому, что волосы короче в несколько раз. Но они все равно топорщатся, особенно на макушке. А еще уши у него торчат — не то чтобы он сильно лопоухий, вовсе нет. Просто раньше их прикрывали волосы.
— Ты подстригся?..
— Что, разонравился? — усмехается, с вызовом, почти — не смущается.
— Нет, — улыбается Тим, наклоняясь, чтобы разуться, — непривычно…
— Думал: ты не придешь.
— Я тоже…
Тима отвлекает много звуков: где-то телевизор, где-то говорят, что-то гремит. Тима отвлекает эта прихожая — с евроремонтом, каким-то вычурным, дорогим, загроможденным. Куча источников света — и все тусклые, но в целом — вроде светло, только сильно желтит.
Он долго мучается со шнурками — это привычное дело. Пытается сказать в продолжение разговора:
— Но я подумал, что…
Тут врывается мать и не дает Стаху узнать, что там Тим подумал и почему пришел.
— Ну где вы там? Тимоша, ты еще не разделся? Заболтались, что ли? Давай скорее куртку, мойте руки.
Никогда еще так быстро Тим не снимал куртку. Правда, он теряется, и не все получается — вот молния не ожидала от него такой фамильярности, вот клепку он забыл расстегнуть… И Стаху неловко за мать, что она его торопит, выдирает из его обычного темпа, а темп — это часть Тима, может, одна из самых приятных, Стах понимает теперь.
— Ну все, вперед, — мать отнимает куртку, чтобы вздернуть ее на крючке.
Стах жестом увлекает Тима за собой, и тот крадется, как дворовой кот, впервые попавший в квартиру и поджимающий уши.
Тим угнетенно замирает в ванной. Слишком просторной, наверное. Смотрит себе под ноги — на мягкий ковер. Или на мудреный кран. Или еще на что-нибудь, что отличается от мира, в котором он живет, — почти на все, в общем… Пока дело не доходит до зеркала с позолоченным обрамлением. На нем зависает.
Стах включает воду. Старательно намыливает руки. Поднимает взгляд на притихшего Тима и понимает, что вот так, перед зеркалом вдвоем, они первый раз, и Тима это волнует больше, чем какое-то скучное мыло или там микробы, или ужин тот же…
Стах отвлекается следом. Да странно они вместе смотрятся. Тим такой монохромный… ну, если сравнить. Выше, действительно. Чуть меньше, чем на полголовы.
Тим перехватывает взгляд, там — в зеркале. Тут же отводит свой. Они немного играют в гляделки. И осторожно улыбаются друг другу. Больше от того, что не могут сдержаться.
Какой-то странный эффект у этой параллельной реальности, потому что она вроде как — не совсем настоящая. Потому что, если стоять чуть-чуть позади и повернуть голову, может показаться, что губы одного касаются щеки другого. Не целуют, именно касаются.
И только потому, что этот эффект очаровывает, и только потому, что они одни и очень близко, и только потому, что Стах алеет, Тим отступает на шаг и проделывает этот трюк, вроде как глядя Стаху в глаза, а вроде как и нет. И тот стоит, как вкопанный, даже не шевелится. Что он там делал, руки мыл? Не моет уже.
Когда мать входит, она, конечно, ни за чем не может их поймать. Она только возмущается:
— Ну что вы копаетесь? Тимоша, ты закончил?
Но им все-таки кажется, что она застала их за чем-то преступным. Адреналина хватает, чтобы они оба разулыбались, как два дурака. Стах отдает Тиму мыло. Они возятся еще минуту, прежде чем вода перестает бежать.
Потом мать выходит, и Стах мстительно брызгает Тиму в лицо. Тот зажмуривается и отвечает. Они толкаются — может, ради того только, чтобы друг друга задеть.
Мать возвращается обратно:
— Чем это вы тут занимаетесь?
Они тут же успокаиваются, пытаются быть серьезными — не очень успешно. Она говорит им:
— Смотрите у меня, — и щурит глаза, совсем как Стах обычно делает.
Когда она исчезает, они пытаются поделить полотенце, сквозь него то и дело щипая друг друга за пальцы. Но, едва остается только голое прикосновение, Тим удерживает Стаха и уставляется в упор.
Секунды две ничего не происходит. Потом Тим опускает взгляд на его губы, прячется за черными дрожащими ресницами, и Стах отступает, вырывается. Чуть не врезает себе по лбу дверью, когда пытается выйти, и вываливается из ванной.
III
Он так пылает, что мать заметит, Тим заметит, все заметят, ему очень стыдно, он ничего не может исправить. Люди надоели отправлять его в медпункт. Хотя, если кто-нибудь узнает, из-за чего все это, точно упекут в палату. Мать, к счастью, делает свой вывод.
— Ну посмотри на себя, — сокрушается, — набесились…
Стах признается честно:
— Не хочу на себя смотреть.
— Вот очень плохо, — говорит она.
— Согласен.
Тим неуверенно замирает в проходе. Ненадолго. Потом его толкают в спину, и он отходит, уставляется на Серегу.
— Давай-давай, кыш отсюда, не создаем тут пробку, — говорит тот. — И не смотри так на меня. Дружишь с этим — уходишь в отстой.
— Сережа… — просит мать.
— А вас никто не спрашивал. Устроили здесь посиделки. Надо же событие: у сынульки друг появился. Дождались. А, Сташка? Ты наверно сам не ожидал, — хмыкает.
Ничуть не смущаясь ощущением, что он здесь лишний, он наливает себе стакан воды. Делает глоток, смотрит на Тима.
— И как тебя угораздило?
Тим пялится на него, как на болтающий приемник — без интереса. Говорит о чем-то своем Стаху:
— Даже не представляю…
Садится поближе. Стах усмехается, чем-то очень довольный, отвечает:
— А я говорил тебе.
— Что ты там говорил?
— Одни гадости. Отвечаю.
— Еще бы. Ты же у нас маленькая сплетница.
— А ты че приперся? Иди на свою кухню.
— Да поглядеть…
Серега выливает в раковину воду, подняв стакан высоко над ней. Ставит обратно на сушилку. Добавляет:
— У нас, как в зоопарке.
— Ты будешь опоссум. Как крыса, только побольше.
— Ты не зли меня, а то я стесняюсь сказать, кто у нас ты.
— А ты не стесняйся: фантазии не каждому хватает.
— Че, повыпедриваться решил перед другом? Пойдем выйдем.
— Боже мой, Сережа, — вставляет мать, убирает стакан в раковину — мыть, отодвигает Серегу, — я прошу тебя…
— Я вас маленьким тоже много о чем просил. Почему-то вы еще здесь и вот это ваше тоже.
Стах подрывается с места, Тим хватает его за локоть, стискивает пальцы, опускает обратно.
— Пошел вон, — шипит мать, — иначе я отца позову.
— Ну только и можете, — кивает, — что отца позвать: ни с сыном не справляетесь, ни уж тем более со мной.
— Пошел вон.
— Я-то пойду. А вы когда пойдете?
Стах знает: хуже для матери нет, чем когда кто-то посторонний видит часть ее жизни. Такой, какая она есть. Но Тим не хочет участвовать. Не хочет, чтобы Стах в этом участвовал. Это его позиция — позиция невмешательства. И когда Серега наклоняется к нему, чтобы спросить:
