Мне звонит Экса, моя бывшая подружка, которая в своё время называла меня то ли Корпускула, то ли Катапульта – уже и не вспомнишь. Предлагает встретиться.
– Зачем? – спрашиваю.
– Обязательно нужна причина?
– Так-то да, – говорю.
– С каких это пор?
– С тех пор, как я съехал от тебя.
– У тебя другая пассия?
– Нет. Но я стал дико занят.
– Чем это? Самобичеванием?
Экса смеётся. Шутница.
Я не отвечаю. Она меняет тактику.
Спрашивает каким-то мурлыкающим тоном:
– Ты у себя?
– Нет, – говорю. Вру ей.
А сам осматриваю свою пустую квартиру.
– Не понимаю, как ты там можешь жить?
А я, например, не понимаю, как могут жить все остальные? Но я молчу.
Экса говорит с тоской:
– У меня остались кое-какие твои вещи.
– Сожги их, – говорю. – Мне плевать.
– Если ты дома, я могла бы завести их к тебе. Или сам заезжай, когда время будет.
Я не отвечаю. Она говорит:
– Просто приезжай, ладно? Вещи я выброшу, если ты, правда, этого хочешь.
– Зачем тебе это? – спрашиваю.
– Что именно?
– Зачем ты звонишь мне?
Она вздыхает.
– Сама не знаю.
А потом говорит:
– Просто ты не такой, как все?
И хотя это звучит, как вопрос, я не отвечаю, так как устал повторять людям, что я такой же, как все, но посторонний…
Мне звонит Янни Плак. Рассказывает, как круто он проводит время с одной девчонкой. Я спрашиваю:
– Это на неё ты слюни пускал?
– И не только слюни, – отвечает Янни Плак, смеясь.
Настроение у него приподнятое.
Мне не смешно. Я говорю:
– Давай по делу, пацан.
И спрашиваю, чтобы приструнить его, хотя прекрасно знаю ответ:
– Мокнул конец?
– Что? Я… Ну… Кхе. Нет, Блабл.
– Тогда не выделывайся, – говорю.
Как будто я не знаю, зачем он звонит: чтобы рассказать о своей жизни, поделиться радостью, спросить совета. Янни Плак пересказывает, где был, что делал, говорит о своих чувствах к этой девушке: он едва знает её, но уже считает, что влюбился. Вот что тут скажешь? Романтик двадцать первого века. Тот, кто заранее олицетворяет девушку, приписывает ей чуть ли не культ божества, а сам лишь мастурбирует на её фото в Сети.
Я слушаю его, стиснув зубы, поддакиваю, говорю, что рад за него. Потому что Янни – единственный человек, который звонит мне за последний месяц, не считая бывшей и моих родителей. Пока он выговаривается, я выкуриваю три сигареты. Сжимаю пачку, понимая с горечью: на новые сигареты денег нет.
– Ну, что думаешь? – спрашивает Янни Плак.
– Ничего такая девчонка, – говорю. – Дерзай.
Я говорю ещё что-то. Какую-то несуразицу. Его это устраивает.
– Спасибо, что поддерживаешь меня, Блабл. Серьёзно. Это очень важно для меня. Твои советы. Анализ происходящего со стороны, так сказать. Это мне очень помогает.
Да наплевать, думаю. А сам говорю:
– Обращайся.
В последний момент, когда я считаю, что разговор уже закончен, Янни Плак спохватывается и спрашивает:
– А как ты?
Это выбивает меня из колеи.
– Я? Да нормально… Порядок… Круто всё.
– Можно будет встретиться, – говорит он.
– Когда? – спрашиваю, и уже ненавижу себя за то, сколько энергии я вложил в это слово.
Янни Плак теряется и торопится объяснить:
– Ну, в перспективе… как-нибудь… позже. Сейчас дела.
– Конечно, – отвечаю. – Я так и понял.
А сам думаю: пошёл ты, друг…
Сдаю кровь, как донор, в специализированном центре, куда от нечего делать наведывался студентом. Я здесь впервые с тех пор, как вернулся из армии. Запасаюсь терпением, потому что, как и в прошлые посещения, приходится отвечать на один и тот же вопрос врачей. А именно: в чём смысл моей выцветшей татуировки на предплечье? Клоун, который ни добрый, ни весёлый. Символ двуличия и лицемерия. Улыбка не значит радость. Всё относительно. Но я говорю только то, что они, эти врачи, хотят услышать.
– Это? Да ерунда, – говорю. – Не обращайте внимания.
– Но что-то ведь она значит? Конкретно для вас?
– Только то, что я был молодым и глупым.
Врачи-девушки смеются, потому что в их глазах – я такой и есть. Меня это не злит. Их наивность кажется мне милой. Они ведь не знают, что я сплю исключительно с их ровесницами. Взрослые девушки, как я люблю. Но что важнее: им плевать на меня и мою руку. Они отвлекают меня, пока затягивают на моей руке жгут. Обрабатывают кожу на татуировке спиртовой салфеткой и вводят иглу в вену, которая чётко выделяется на лбу клоуна, как настоящая: прямо промеж его бровей, если бы они у него были.
Врачи пытаются отгадать, что это за клоун.
– Джокер, Пеннивайз, Пьеро, Джон Гейси…
Они перебирают известные варианты. Я качаю головой.
– Это Виктор, – говорю.
– Виктор? Это ещё кто такой?
– Виктор, – говорю я просто. – Это мой друг.
Девушки переглядываются. В глазах недоверие.
Под медицинскими масками на лице явно прячутся улыбки.
– Понятно, – говорят они.
Полученные деньги я трачу на сигареты и сочный бургер, который съедаю на ходу, по дороге в пустую квартиру, радуясь тому, что сегодня можно не идти на обед к родителям, как я делаю это обычно каждый день…
Я зависаю на Чёрном озере, плаваю, провожу там много времени, пока солнце ещё печёт, а погода позволяет. В один из таких дней помогаю ребёнку выбраться из воды, но это пустяк на самом-то деле. Уже стемнело, когда мальчик десяти-одиннадцати лет заплыл на середину озера и боялся возвращаться обратно. Он испугался, что не может нащупать ногами дно, и запаниковал. Я заметил его с пляжа. Нырнул в воду, доплыл до него и сопроводил до берега. За это его старшая сестра пригласила меня присоединиться к их компании у костра. Её друзья – все хипстеры и блогеры – горланили пьяные. Она сказала: они здесь с ночёвкой. Девчонка вроде как винила себя за то, что недосмотрела за братом. Или просто хотела, чтобы я так думал. Смеялась над всем, что я говорил. Лоснилась ко мне. Склоняла меня выпить, но к тому времени я уже завязал. И это, как ни странно, вставляло её ещё больше. Позже ночью, когда её брат уснул в криво поставленной палатке, а её друзья попадали, кто на песок, кто в спальники, мы отошли с ней к деревьям и страстно сплелись телами на сыром песке. Когда она, покачиваясь, ушла спать к брату, я вышел на проезжую часть, поймал машину до города и больше никогда не видел её…
Когда я прихожу к родителям на ужин, они говорят, что им нужно серьёзно поговорить со мной. Я голоден. Я сильно похудел. А когда я ем, я стараюсь не говорить с набитым ртом. Но родители ждут ответа, и я киваю им.
– Мы решили, что должны внести кое-какую ясность. Прояснить ситуацию, так сказать. Связанную с твоей квартирой.
– Я слушаю, – говорю.
– Мы не намерены платить ипотеку за твою квартиру. Больше не намерены.
– Понятно, – говорю.
– Мы продадим твою квартиру, если ты не сможешь за неё платить. Ты это понимаешь?
Мать смотрит на меня.
Я – ноль реакции. Радуюсь еде.
– Что-то ещё? – спрашиваю.
Отец говорит:
– Ты должен работать, чтобы содержать себя.
– Это логично, – говорю.
– Тогда что ты нам всем мозги делаешь?
– Я просто пришёл повидаться, – говорю.
– Ты пришёл поесть, потому что у тебя нет денег на еду. И нет бытовой техники в квартире, на которой эту еду можно было бы приготовить.
– И это тоже, – говорю. – Приятное с полезным.
А потом они говорят что-то ещё на счёт того, что я безответственный, некоммуникабельный и вообще – как мне слышится – позор семьи. Впрочем, меня это не удивляет. Но я стараюсь не слушать их. Как можно скорее доедаю и ухожу, благодарю их за вкусный ужин. Сожалея только о том, что завтра мне снова придётся прийти к ним. Они это знают, и потому не пробуют остановить меня, чтобы сказать ещё что-нибудь. Какой смысл, если я всё равно приду…
Звонит Берч, мой старый друг, который в своё время, как и я, отделился от кряк-бригады. Я не отвечаю ему, потому что знаю: Берч наверняка позовёт меня выпить, а мне будет трудно удержаться. Потом чувствую себя ничем не лучше других и перезваниваю. Перекидываемся парой слов. В итоге Берч, разумеется, предлагает выпить. Я с трудом отказываюсь. Мне очень хочется встретиться с кем-нибудь и просто поговорить.