Потом он начал досконально изучать клетки и ткани организма и открыл, что у всех людей одна и та же ткань, отвечающая за одну и туже функцию и абсолютно состоящая из таких же клеток, как и у того «соседа», все равно не такая как у того «соседа» и даже не, потому что она деформирована или изменена, потому что она другая.

Это его так удивило и привело в замешательство, что сначала он долго ломал голову, почему так, он даже провел обыкновенный опыт на себе и на своём коллеге, Федоре Егоровиче, сделал срез эпителия кожи руки и рассмотрел под микроскопом. Он увидел, что клетки похожи, что поверхностный эпителий невозможно спутать с базальным из-за его крупности и неправильности форм, но все равно их клетки разнились.

Он даже подумывал написать работу на эту тему, но не знал, как обличить его мысли на бумагу и донести их до остальных. Потом это стало для Александра не таким важным. – «Ну, и что с того? – спрашивал он себя. – Какая разница, если эти клетки здоровые, а это различие легко объясняется генетической разницей на микро уровне, вот и всё».– Так, его открытие ничего не дало ему, и Саша всё глубже стал уходить в себя.

Федор Егорович, наоборот был радостным, живым и немножко любообильным, право ему не везло с женщинами, все они бредили только Александром. Федор часто говорил Саше:

– Санчес, вот что они в тебе находят?

– Не знаю. – Отвечал тот.

– Эх, может ты колдун или шаман? Наколдуй мне женщин.

– Каких?

– Красивых. Да побольше. – Отвечал Егорыч и заливался своим басистым смехом. Санчес только хмыкал и пожимал плечами.

– Не княжье это дело. – Отвечал он и уходил от этого разговора. Но сегодня Александр был в дурном расположение духа, одевшись и выйдя из квартиры, что была на 3 этаже, старого пятиэтажного дома. Его всё грозились снести, а жителей переселить в новый дом, многоэтажны, но что-то всё никак. Саньку, было, честно говоря, всё равно, лишь бы не трогали.

Нет, он не был безразличным в полном смысле этого слова к жизни, к обществу, к людям в целом, но он уже давно перестал эмоционировать или сиять как Егорыч, он просто жил один день, который перетекал в другой, неделя в месяц. Когда это началось Саша уже и сам не смог бы сказать, точно. Просто он стал сиднем и одиночкой.

Идя по заснеженным улицам города и наблюдая, как тот медленно посыпается и оживет, он не чувствовал ничего. Витрины магазинов и магазинчиков, рекламные щиты и новогодние елки, говорящие о приходе нового года, не радовали его и не колыхали его душу, он был безразличен к этому.

Нарядные, искусственные, большие елки возле магазинов и торговых центров, сияли и переливались, первые посетители магазинчиков, кто бодро, кто еще сонно ходили по рядам с многочисленными продуктами и продукцией к праздничному столу и празднику в целом.

Свернув к переулку, что вёл к дому его друга, он ещё сомневался в своём решение, но ноги упорно вели его к дому Петровича.

***

Незначительная боль в области груди, где сердце, медленно стала нарастать, это было, похоже, как если надавить на синяк и начать его растирать, что б разбить сгусток, который образовался при ударе. Медленно, но верно боль в области сердца или может в самом сердце начала нарастать. Уже из синяка она перешла в синятище, не меньше кулака. Грудная клетка не вздрагивала от биения сердца или движений говорящих о вдохе и выдохи, но боль была реальной.

Наконец сердце встрепенулось и сократилось, превозмогая боль от застывших мышц поперечнополосатой мышечной ткани. Медленно сократившись она застыло дольше, чем того надо в этой судороге, затем медленно расслабилось неся за расслаблением поток боли. Теперь казалось, будто из мышцы, которая неритмично и не уверенно начала сокращаться тянут иглу, медленно, ещё попутно проворачивая. Она хотела кричать, но не могла и выдавить ни звука.

Когда наконец-то невидимую иглу извлекли из сердца, а оно пришло в ритм быстрый, как у пташки, настала очередь слипшихся легких. Вдох не получался, казалось, что все альвеолы, что в самом конце бронхиального древа слиплись или схлопнулись. Сердце забилось в конвульсиях, она хотело, но не могла снять эту тяжесть, что придавила ей грудь и не давала вздохнуть. Паника и страх пришёл к ней. Она не могла пошевелиться, она не осознавала себя, не ощущала тела, так такового только этот кусок, где разливалась боль.

Когда паника достигли своего апогея, а сердце зачистило до 100 и выше ударов в минуту и могло разорваться на кусочки, тогда этот долгожданный вдох произошёл. Холод прошёлся по гортани, глотке и проник в легкие, разлепляя слипшиеся, как у машины трубочки, бронхи и проник в альвеолы. Теперь она задохнулась от холода, что сковал на секунду, ей показалась на минуты, все легкие. Затем настал мучительный выдох, она не могла выдохнуть, согретый воздух, полный углекислого газа.

Диафрагма и межреберные мышцы не слушались, не сокращались. Очередной приступ боли, и отчаяние накатили волной. Она хотела кричать, но не могла, хотела биться руками и ногами, не могла, она ничего не могла. Наконец кислород достиг мозга и он начал включаться, соображать, что ему делать. Спустя мучительные тридцать секунд, она выдохнула и вновь вдохнула. Испуганное сердце постепенно стало успокаиваться, входя в ритм с легкими.

Но, на этом не окончились боль и мучения. Теперь кровь разбуженная сердцем и застывавшая в артериях и венах, богатая углекислым газом, начала отмораживаться и медленно, словно ртуть течь, по скованным сосудам, причиняя боль, которая распространялась от головы до шеи, от шеи до плеч и дальше, вниз до самых пальцев рук и ног. Ощущение было схоже с покалыванием, когда отморозил себе конечности и, придя в тепло помещение, они медленно начинают оттаивать, тоже происходило и сейчас.

Сначала незаметные покалывания прошлись по всему её телу, затем они усилилась, нарастая и превращаясь уже не в покалывания, а проколы и жжения. Казалось миллиард холодных, острых вперемешку с горячими иглами впиваются в руки и ноги, во всё тело. Кровь хлынула, вниз и там оставшись, на пару секунд, потекла обратно по венам, вызывая судороги.

Первая мысль, которая пришла ей, осознано и чётко была: «Я совершенно голая». – Каким-то шестым чувство, она ощутила, что обнажена и лежит на чём-то холодном и гладком как лёд, лёд был повсюду, она ощущала его, вдыхая через нос, но, не различая ещё запахов и кожей, которая медленно восстанавливала свой нормальный цвет из белого в розоватый.

***

– Ну, ты и засранец. – Ворчал Петрович, идя по скользкому, нечищеному ни кем двору больницы, к одноэтажному зданию. – Разбудил меня в воскресение, в такую рань, с твоей там теорией. – Продолжал он свой монолог. – Мало ли кому, что кажется. Когда кажется крестца надо.

– Петрович, если бы ты не хотел, то сейчас бы не шёл такой целенаправленной походкой со мной. – Спокойно отвечал ему Александр Борисович.

– С тебя вискарь. – Буркнул Михаил и достал связку железных, тяжелых ключей. Покопавшись в ней, он нашёл нужный ключ от входной двери, вставил в замочную скважину.

– Как всегда Джека? – Спокойно спросил Саша.

– Санчес, всё – то он знает. – Язвительно ответил Петрович и открыл дверь. – Да. – Бросил он через плечо и зашёл в темный холл. Пройдя по темному коридору, до другой двери, что была еле видна в сумерках, рассеянных слабым светом из – за грязных окон ещё и с решетками, будто тут можно было что-то воровать, хотя, как посмотреть, может и можно было, на то они и поставлены, вставив другой ключ в другую дверь, Михаил открыл её и распахнул пред Александром.

– Прошу, милостивый государь.

– В каком? Не помню. – Только и спросил мужчина, входя в комнату. – Михаил открыл последний от стены холодильник и выдвинул столик, где под простыней лежала их вчерашняя находка.

– Света бы нам. – Попросил Александр, приподнимая край простыни и заглядывая в лицо девушки.

– Может вам ещё и чаю принести. – Съязвил Петрович, но пошёл к выключателю, что был около двери на стенке.