И глаза молодых солдат

С фотографий увядших глядят…

Этот взгляд, словно высший суд,

Для ребят, что сейчас растут.

Ее внесли в книгу памяти Бессмертного полка Москвы, открытую по инициативе столичного мэра. А символика в том, что и друга моего, умершего на День Победы, и дядю – старшего лейтенанта Красной Армии звали одинаково по имени-отчеству. Более того, позднее между двумя семействами обнаружили какие-то дальние родственные связи, что, впрочем, неудивительно для жителей одного не самого большого села обширной Московской губернии.

***

Книжку «Юрий Милославский» я впервые прочитал в классе пятом или шестом, не помню точно, и нашел ее не в сельской библиотеке, куда обычно ходили толпой, а у директора школы Пал Палыча, хранившего ее у себя в кабинете как святую реликвию. Попасть в кабинет директора можно было только, совершив какой-нибудь подвиг, или поступок, который завуч Наталья Ивановна расценила бы как святотатство и грубое нарушение школьной дисциплины.

На сей раз меня туда доставили как злоумышленника, который принес в класс рыжего голубя. На уроке немецкого он каким-то чудом вылез из полотняного мешка, вспорхнул и с размаху врезался в окно, до смерти напугав старую немку Алису Бертольдовну Шмидт. Она чуть не упала в обморок. Нечто подобное много лет спустя можно было увидеть в фильме Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника».

Что касается голубя, то с ним случилась вот какая оказия. Утром перед школой я вышел на террасу и услышал за окном громкое воркование, хлопанье крыльев. Там, на небольшой пристройке шла яростная драка голубей, которые обычно прилетали к нам кормиться и посидеть на заснеженном подоконнике. Одна пара была совсем ручная. Рыжий голубь настолько привык, что садился мне на руку и брал с ладони. А тут что-то пошло не так. Глянул вниз, там сизая голубка недвижно лежит на досках, а рядом идет суровая битва. Двое крупных самцов дерутся не на жизнь, а насмерть. Еще вчера голубка была жива, но я уже тогда заметил, что она не в себе, то и дело чихает, трясет головой. Видно, простудилась и заболела. Думал, поправится, но в стае, значит, решили по-другому.

Бывалые голубятники знают, что у пернатых есть закон, по которому они сами убивают больных собратьев, чтобы остановить заразу и уберечь остальных. У них даже имеются санитары, выполняющие роль палача. Один из таких экзекуторов и прилетел сюда, чтобы привести в исполнение вынесенный накануне приговор. А рыжий встал на ее защиту. Он не отошел от своей избранницы даже тогда, когда палач нанес последний удар.

Рыжий сидел рядом с мертвой голубкой и смотрел на меня, как бы прося о помощи. Он ничего уже не хотел есть, не пытался улететь. Вечером он исчез, но утром снова появился на прежнем места и сидел так же понуро, как в момент утраты своей подружки. Стало жалко, и я взял его домой, потом в школу, чтобы показать ребятам. Вот, собственно, и всё.

Пал Палыч ходил на работу в одних и тех же хромовых сапогах, галифе и гимнастерке, перетянутый офицерским ремнем «комбат» со звездой на медной пряжке, изящными шлевками и тренчиками, не хватало только портупеи. Когда он являлся перед строем в парадной форме, редко кому из школяров неробкого десятка удавалось не дрогнуть и сохранить то дерзкое выражение лица, какое проступает на пожелтевшей групповой фотографии тех лет. Хулиганы боялись его, как огня, а отличники почитали как божество и носителя высшего разума. Нагоняй я, конечно, получил, но на этот раз деспотичный хозяин кабинета, выставляя меня из дверей, сказал: «На вот лучше почитай»

Он дружил с моим отцом и нередко обращался к нему с просьбой помочь то инвентарем, то продовольствием для учителей, то краской… Оба директора как представители власти и номенклатурного сословия, по мере сил и возможности старались сеять разумное, доброе, вечное среди подрастающего поколения. В дни больших праздников – Октябрьской революции или на День Победы отца звали на пионерскую линейку.

Выступая перед юными ленинцами с пламенной речью, он докладывал об успехах совхоза «Кудиново» в посадке картофеля, увеличении поголовья крупнорогатого скота, о выполнении и перевыполнении плана по сдаче государству свинины, овощей и молока. Последний раз я видел Пал Палыча где-то в 90-х. Он говорил, что пишет воспоминания, как во время войны в совхозе при моем отце заложили яблоневый сад.

– Значит, верили в победу, – многозначительно заметил он, глядя на улицу из богатых особняков и коттеджей, выросших за пару лет на том месте, где еще недавно был совхозный яблоневый сад.

Начальная школа, куда меня шести лет от роду привели из детского сада 1 сентября 1949 года, располагалась рядом с церковной оградой, за которой начинался лес покосившихся надгробий, частокол копьевидных давно некрашеных прутков, каменных, деревянных и чугунных крестов. Могилы, словно колдовское ожерелье окружали стоящий на пригорке величественный храм со всех сторон, отчего он казался еще выше, стройней и воздушней, будто царил над упокоенным тленом и символизировал божественную связь с небесами.

Когда я смотрел на его крест, цеплявший бегущие по небу облака и черные тучи, меня охватывал суеверный страх, я старался поскорее убежать в класс и сесть за парту. Визуальные впечатления усиливались жуткими слухами, которыми, как известно, полнится земля, и народной молвой про мертвецов, душегубов и нечистую силу, которая якобы всегда обитала здесь, среди отческих могил и развалин.

У Пал Палыча была дочь Зоя. Мы учились вместе с первого класса, в нее были влюблены все пацаны, относившиеся к ней с особым уважением и пиететом не только потому, что она была красива и умна, меньше пятерки никогда не получала, но потому, что это была дочь директора. Я тоже боялся к ней подойти, но по другой причине – она казалась мне слишком обворожительной и недоступной, как манящая звезда на далеком небосклоне или крест на Покровском храме, видимый из окна. Одновременно я восхищался ее смелостью, потому что ходила она домой в деревню Черепково за бугром напрямик через погост и никогда не сворачивала на окружную тропу. Я уж подозревал, не имеет ли она чего общего с кладбищенской нечистью и не дружит ли с вурдалаками, о которых, не переставая, гудела молва, тревожа наше мальчишеское воображение.

Меня Зоя особо не баловала вниманием. После семилетки мы уже виделись мало, иногда на танцах в молодежном клубе, где местные стиляги танцевали буги-вуги и рок-н-ролл. Она мне по-прежнему нравилась, но общение, больше похожее на обмен остротами и любезностями, как правило, было коротким и редким. Зоя так и не смогла избавиться от высокомерия по отношению ко мне и однокашникам, хотя, и это я замечал по глазам, уже признавала за мной некое превосходство в остроумии и красноречии. Небольшой прогресс. Лишь много лет спустя, когда я уже работал в «Известиях» и написал пару книг, она позвонила мне в редакцию и, видимо, чего-то хотела сказать, я так и не понял.

То ли изливала тоску, жалуясь на жизнь, то ли просила совета, куда определить выпускницу дочь, подающую надежды на литературно-художественном поприще. А мне спросить было как-то неудобно. Но вполне отчетливо уловил одно: Зоя хотела еще раз убедиться, что имеет надо мной неограниченную власть, может оказать на меня то воздействие и магическое влияние, какое оказывала на заре туманной юности. Это я понял сразу, и не стал переубеждать давнюю пассию, придав голосу и восторженным словам как можно более мягкую, ностальгическую интонацию. На последней фразе мне показалось, что она почувствовала фальшь и обиделась. Больше не звонила.

Почему из целого ряда женских лиц и портретов, с которыми я был знаком куда более тесным образом и общался многие годы, в тот суетный день память выбрала именно её, не знаю. Но на этом дело не кончилось. Выбор этот показался мне еще более странным, потому что той же ночью я увидел Зою во сне, чего не было, по-моему, никогда. Она явилась как сумбурное видение из лазерного шоу на большом световом экране и говорила в пространство отрешенно, как всегда холодно, высокомерно, словно упрекала за что-то клятвенно обещанное и не исполненное, забытое.