Петрушка, вечно ты с обновкой…
Достань-ка календарь.
(А. С. Грбоедов)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Помню, в 2005 году на вступительных экзаменах в МГУ я взял вольную тему сочинения и назвал ее «Я и Горбачев». Дело в том, что накануне нас – вчерашних школьников, абитуриентов собрал декан факультете журналистики Ясен Николаевич Засурский, который пригласил на «встречу с молодёжью» и Горбачева. Не могу сказать, что встреча прошла очень интересно, но она точно повлияла на выбор темы моего сочинения.
Горбачевскую эпоху, писал я, сидя в аудитории 208, помню смутно. На периферии детской памяти засели такие слова, как «перестройка», «гласность»… Тогда я, конечно, не понимал их значения, постигая огромный мир через другие, более ясные и близкие к моему сердцу звуки, как постигает мир каждый ребенок. Это звуки песен, что пела нам мать, вечерних мультиков, голоса дворовых ребят, щебет весенних птиц, шум ветра за окном.
И только кухонный радиоприемник, который включал по утрам отец, доносил до моего уха малопонятные слова, которые так или иначе были связаны со словом «Горбачев». Постепенно их становилось все больше: «Форос», «ГКЧП», «путч», «Беловежье»… Осталось на душе что-то тревожное, смутное. Как непогода, как хмурое ненастье, которое наложило отпечаток на лица, дома вокруг Преображенской площади, на город и весь окружающий мир.
Только потом до меня дошло, что эти тревожные ощущения – отзвуки ушедшей эпохи. А засевшие в голове термины – не что иное, как эхо большого несчастья. Я родился в Советском Союзе и рос до трех с половиной лет. Вот почти 30 лет, как этой страны нет. Но она живет в моей памяти. Нынешняя Родина-мать ничем не хуже, я её тоже люблю. Однако не могу избавиться от мысли, что у меня была та, первая, настоящая. Будто меня оторвали от неё, а затем приютили.
Я чувствую связь с ней, будто до сих пор связан крепкой пуповиной. Нет, это не ностальгия, которой подвержены более взрослые. У меня уже свой опыт, есть с чем сравнивать. Не люблю, когда ее называют «казармой», «тюрьмой народов», «агрессором». Я всегда доверял старикам, строившим ту большую страну, ветеранам, бросавшимся в смертельную атаку с криками «За Родину!» Никогда не спрашивал моего соседа дядю Васю, почему он каждый год на 7 ноября и 9 мая вывешивает красный флаг. Это было его время, оно ему дорого. Но оно куда-то ушло.
Теперь я сам фиксирую важные моменты истории. Тогда на Моховой мы спрашивали Горбачева, почему распалась страна, зачем новая власть ругает старую, почему между нами вражда? Отчего мы то и дело переписываем историю? Ведь она у нас одна. Мы что, обречены жить в эпоху перемен, так и будем реформировать то экономику, то армию, то медицину, то образование…
Но Михаил Сергеевич больше рассказывал о себе. О том, что его в свое время не поняли, не поддержали. О том, что народ был не готов, что все вокруг оказались предателями. Да еще о том, что родился в марте, в марте они поженились с Раисой Максимовной, в марте был назначен секретарем Ставропольского обкома, в марте его избрали Генеральным секретарем ЦК КПСС, в марте начал свою перестройку…
Было ощущение, что на многие вопросы он и сам не знает ответа. А я в том сочинении попытался ответить на них сам так, как бог на душу положит. Кстати, я тоже родился в марте.
Книга «Последняя седмица», на мой взгляд, интересна тем, что она раскрывает многие детали, подробности тех событий, что стали причиной «крупнейшей катастрофы ХХ века», а теперь во многом определяют нашу бренную жизнь. Отец не хотел её печатать, говорил, что она не для «широкого круга читателей», а для тех «кто понимает». Наверное, имел в виду тех, кто понимает его. Но я всё-таки думаю, что и среди «широкого круга» найдется немало тех, кого она заинтересует.
Павел Виноградов, журналист
День первый. Юрик
Звонок от Юрика спутал все карты и нарушил плавный ход мыслей. Марш энтузиастов кнопочного мобильника «Нокия» грянул в абсолютной тишине, в момент безмятежной дрёмы и забытья, когда ты, блаженствуя на свежей больничной койке, пахнущей лекарствами и стиральным порошком, только настроился на иждивенчески-паразитический лад и уж готов был вкусить все прелести принудительной госпитализации. Мысли, и без того обрывочные, стали совсем дискретные, резвые, как газмановские скакуны. Побежав стремглав, они образовали такой бурный поток клипового сознания, что я уже не мог удержаться в привычно житейской колее, и меня понесло все сильнее в неведомую даль.
Мои знакомые из пенсионного клуба «Бархатный сезон», а также члены Партии престарелых знают, о чем я говорю. Они согласны: зимой ли, в осеннее ненастье, когда за окном слякоть и мрак такой, что свет не мил, человек разумный и поживший на этом веку, начинает мечтать о теплом местечке как о последнем приюте в каком-нибудь богоугодном заведении – больнице, санатории, доме отдыха, изоляторе, лечебнице или профилактории, чего в огромном количестве осталось у нас от бывшей тоталитарной советской власти.
Наш полномочный ВОП (врач общей практики) районной поликлиники на Преображенке, а проще – участковый терапевт Степаныч, в общем-то хороший, покладистый мужик, знакомый всему околотку лекарь и костоправ, выписывая мне направление в один из казенный домов, простодушно жаловался на сидящих в очереди назойливых пациентов. Ради нескольких мгновений лазаретного бытия, теплого сортира и халявы, бормотал он, заполняя бланк, это старичьё – хронические доходяги и застенчивые бездельники идут на все – хитрят, плачут в жилетку, кривят душой, святотатствуют и даже лжесвидетельствуют.
– Зима тревоги нашей – их время, – подвел он черту, вручая мне путевку с замысловатым адресом: ГБУЗ ГКБ ДМЗ № 68, что следовало расшифровать как Государственное бюджетное учреждение здравоохранения Городская клиническая больница им. В.П. Демихова Департамента здравоохранения Москвы. В народе ее называют просто – «на Шкулёва», или еще проще – «на Прудах».
Степаныч поднял кверху палец, словно оценивая оригинальность мысли, внезапно озарившей его необъятный разум, и по обыкновению еще раз театрально озвучил любимую фразу из Гиппократа: «Жизнь коротка». Глубокий смысл данного изречения составлял жизненное кредо бывалого эскулапа, если хотите, альфу и омегу, квинтэссенцию его научной теории, медицинской этики и неутомимой практики. Я знал его много лет, и всегда, когда обращался по случаю инфлюэнции, похмелья, геморроя, или еще какой напасти, Степаныч всегда откликался на мою беду и с готовностью выписывал рецепт, но почему-то на самые дорогие лекарства. При этом неизменно завершал аудиенцию тем же манером из Гиппократа, очевидно, считая своим долгом обязательно напомнить хворому клиенту о скоротечности бренной жизни.
Сам он брал от жизни все, что дают благодарные клиенты, – коньяк, водку, соленые грибы, домашнюю колбасу, сушеную воблу, конфеты и слыл большим жизнелюбом. Не отказывался от приглашений и угощений, если мы звали его на кружку пива в небольшой подпольный бар «Опять по пятницам», где народ отводил душу, ругая власть и чиновничьи порядки. Там между первой и второй Степаныч был особенно болтлив, неумолчно с важным видом читая мораль и рассуждая о пользе воздержания, умеренности в желаниях, скромности в быту, человеколюбии и прочих ветхозаветных сентенциях – не кради, не лги, не прелюбодействуй… Потому что, видите ли, здоровье не купишь. Так-то оно так, кивали мы в ответ, стараясь не перечить нашему испытанному наставнику, моралисту и благодетелю.
– А что, не так? – ловил на лету эстафету внезапного здравомыслия Вячеслав Васильевич, преподаватель математики в Технологическом университете и мой сосед по лестничной клетке. – Земский врач и приходской священник испокон веку слыли на Руси большими авторитетами, носителями высшего разума, честью и совестью нашей эпохи.
От таких слов Степаныч рдел еще больше, заводился, и его уж было не остановить. Имея квартиру в кооперативном доме, он, кроме всего прочего, на общественных началах вел среди нас, жителей Преображенки, активную просветительскую работу – читал лекции в библиотеке им. Шолохова, нахваливая и рекламируя здоровый образ жизни. И даже по инициативе начальника местной управы был награжден медалью «ЖОЗ», что в расшифровке означало «Жизни здоровый образ».
