Если бы не он, население земли было бы не 7 миллиардов, как сейчас, а раза в два меньше. Его открытие помогло спасти миллионы жизней, стало главным лекарством, которое пользуется и по сей день наивысшим спросом у землян. Помните, в сериале «Остаться в живых» главный герой, доктор по имени Джек велел своим друзьям искать среди обломков самолета и уцелевшего багажа все, что кончается на «ин» – эритромицин, цефалексин, эуфилин, левофлоксацин, стрептомицин… Одним словом – антибиотики.
Историю о том, как Флеминг случайно увидел, что в одной из чашек исчезли стафилококки – микробы, вызывающие нагноение, – потому что там осталось немного плесени, знают многие. Я не мог удержаться, чтобы еще раз не вспомнить об этом историческом событии при обмене мнениями с моим друзьями по больнице. Но справедливости ради, отметил, что упоминания об использовании плесени в лечебных целях встречаются у того же Авиценны, трудах швейцарского лекаря Парацельса и других целителей средневековья.
Индейцы в Боливии вам расскажут, как их древние предки – инки лечили плесенью раны, полученные в боях и на охоте. Но первое научное описание чудесного действия так называемой «зеленой плесени» сделали в 70-х годах 19 века русские ученые – Вячеслав Манассеин и Алексей Полотебнов. Первый был основателем журнала «Врач», второго называли «дедушкой русской дерматологии», любимым учеником профессора С. П. Боткина.
Федя, Евгений и Митрич с большим интересом слушали мой короткий доклад по этому вопросу, отметили заслуги отечественных ученых и пожелали узнать, что было дальше. Особенно напрягся Федя, которого мы, учитывая его заслуги перед наукой, уже записали в музейные экспонаты. А далее история гласит, что в 1896 г. итальянский врач Бартоломео Гозио, изучая причины загнивания риса, вывел формулу антибиотика, схожего с пенициллином. Год спустя, француз Эрнест Дюшен заметил, что арабы в Северной Африке соскребают плесень с мокрых сёдел и мажут ею раны лошадей. В 1913 г. американские ученые Карл Альсберг и Отис Фишер Блек впервые добыли из плесневых грибов некий фермент, обладающий антибактериальными свойствами.
И все-таки пальма первенства осталась за Флемингом. В сквере перед ареной для корриды Плаза де Торос де Лас-Вентас в Мадриде ему установлен оригинальный памятник. Перед мраморным бюстом «крестного отца антибиотиков», стоит благодарный тореадор, выживший в схватке со свирепым животным. Сняв шляпу и наклонив голову, он отдает дань уважения великому маэстро. В Праге есть площадь с названием Флемингово Наместье, в Голландии вывели сорт пионов, его изображение красуется на новой купюре 5 фунтов стерлингов. В госпитале Святой Марии в Лондоне, где он работал, открыт музей. В его честь назван Имперский колледж в Саут-Кенсингтоне, один из корпусов Вестминстерского университета, его имя навеки занесено в книгу великих членов масонской ложи «Св. Мария», за ним навечно осталось звание первого диакона Объединенной великой ложи Англии.
В России тоже есть памятник, но не самому Флемингу, а его любимому детищу. Наум Моисеевич, живущий на улице Миклухо-Маклая, что юго-западе Москвы, сказал, что знает, о чем речь. Рядом с его домом, у главного входа в Институт биоорганической химии им. академиков М. М. Шемякина и Ю. А. Овчинникова, стоит монумент валиномицину. Чем этот антибиотик отличается от других, мало кто знает, но память о нем увековечили в виде непонятной скульптуры – то ли эмблемы НАТО с ее компасной розой ветров, то ли масонского креста в круге первом. Но это не всё. В городе Задонск Липецкой области имеется скульптура в честь пенициллина. Во дворе ветеринарной лечебницы на крестообразном постаменте установлен высокий красно-синий столб, по которому лезет головой вниз то ли коричневая змея, то ли червяк. Венчает это высокохудожественное творение белая капсула с антибиотиком.
Что касается нас, невольных ценителей этого зелья, воздающих подобно испанскому тореадору с утра до ночи благодарственные молитвы, то мы потребляли его в большом количестве и с удовольствием алкоголика, которому сердобольные друзья на лавочке налили стакан опохмелиться. Нас вполне можно было бы зачислить в ряды наркоманов, поскольку все мы зависели от укола. Горе тому, кто его не получит, жизнь может оборваться в любой момент, а в графе «причина смерти» будет указано скорее всего – ХОБЛ, отек легких или удушье. Эта фатальная зависимость, словно одна, но пламенная страсть, объединяла и сплачивала людей нашего круга, как сплачивает народ общая беда. Медсестры так и называли нас – «беда-лактамники» (от научного бета-лактамы).
Люди общей судьбы и взаимного сострадания, мы интуитивно тянулись друг к другу, стараясь быть как можно более внимательными и ласковыми по отношению к ближнему и безусловно оставались бы таковыми до часа рокового. Кто-то из классиков сказал, что жалость унижает человека. Максим Горький или кто-то другой, не важно. По-моему, все наоборот – именно жалось является одной из главных человеческих добродетелей. Я бы занес её в разряд самых высоких достоинств, объявил бы знаком морального совершенства, духовной щедрости и нравственной полноценности.
– Но почему-то она, эта жалось, чаще всего является у нас признаком слабости и безволия, объект насмешек, хулы и общего презрения, – сетовал, помню, в разговоре со мной Вячеслав Васильевич, сосед по лестничной клетке. – Зато в чести грубая сила и нахрап, чванство и жестокость.
Мы встречались чуть не каждый день у подъезда нашего дома или в магазине «Вишенка», где он покупал банку энергетика и выпивал на ходу, делясь информацией о погоде и здоровье. Он никогда не жаловался на судьбу, но мне казалось, что в его голосе постоянно звучит какая-то неизбывная тоска по доброте и сердечности. Иногда мы ходили гулять в сторону храма Илии Пророка, и там, на лавочке у Архиерейских прудов это свойство его голоса наводило на мысли о духовном. Я невольно заводил речь о том, что этих качеств нам не хватает, и сегодня мы имеем ситуацию, когда жалостливое, нежное отношение человека к человеку большая редкость:
– Его можно наблюдать воочию далеко не каждый день и не на каждом углу. Разве что в компании привокзальных бомжей, убогих и нищих на Ваганьковском кладбище или в стае бездомных собак.
Смерть Вячеслава Васильевича была для нас неожиданностью и большим потрясением. Меня несколько дней не было в Москве, и когда я приехал, сын Павел мне все рассказал. Врачи установили, что он умер от сердечного приступа у себя в квартире на четвертый день после того, как его избили бандиты в нашем дворе за то, что отказался дать им сто рублей на водку. Ему проломили голову, выбили зубы и бросили под забором у детского сада. Там он пролежал около часа, пока его не нашли соседи и не вызвали полицию. Приехавшие менты сказали: сам виноват – напился и полез в драку. Искать бандитов не стали, уголовного дела не завели.
…Это верно, ничто так не сближает, как общая беда, близость катастрофы или пир во время чумы. Но больше всего нас – недужных обитателей шестой палаты сближала вера в неведомую силу, дающую избавление от ниспосланных страданий. Это, как у наркоманов или в той песне – я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня… И вот, оно свершилось, пришел желанный миг, чудесной неги переливы. Малая доза какого-то снадобья принесла облегчение, дала шанс забыться, поймать кайф, я снова счастлив, молод, к привычкам бытия я чувствую любовь. В общем, хвала тебе, приют лентяев.
***
Когда Светлана Витальевна вздрогнула, столкнувшись со мной у входа в процедурную, и, видимо, с испугу спросила, как дела, восторгу моему не было предела. Не потому, что хотел поделиться с ней радостью и рассказать, как хорошо идет курс лечения, а потому, что она впервые заговорила со мной не шершавым языком больничного плаката, а тоном заинтересованной женщины. Тут я употребил все свое красноречие, благодарил персонал за доброту и ласку, её лично за явленную заботу, профессионализм и умение. Хотел еще сказать много чего из дежурного репертуара, из того, что накипело, но она уже отвернула свою очаровательную головку с прической Джулии Робертс в сторону и говорила с другим. Остался лишь едва уловимый дурманящий запах Head & Shoulders да тусклый свет ее печальных глаз.
