Важное отступление. Мы бы хотели, чтобы читатель этого текста понимал, что нам важно очертить контуры сегмента научного поля, а не составить табель о рангах и ранжировать исследователей, обозначить проблемную зону и привести критические размышления, а не аннигилировать сложившуюся традицию. Поэтому мы стараемся как можно меньше называть имен и как можно больше говорить о принципах и практиках работы с Мандельштамом. Поэтому же мы просим читателя держать в голове, что всегда были исключения.
Среди унаследованных практик толкования стихов поэта выделяются две ключевые: семантическая и интертекстуальная (в исследованиях они иногда переплетаются, но для ясности мы считаем нужным их разделять). Положения первой были проговорены в статье «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма» (1974), написанной Ю. И. Левиным, Д. М. Сегалом, Р. Д. Тименчиком, В. Н. Топоровым и Т. В. Цивьян (не раз упомянутый Левин – это важно подчеркнуть – относился к сторонникам семантического толкования стихов Мандельштама). Основные идеи второй практики были сформулированы в работах К. Ф. Тарановского и О. Ронена [Taranovsky 1976; Тарановский 2000; Ronen 1983; Ронен 2002].
Оба подхода исходили из необходимости каким-то образом объяснять стихи Мандельштама и его принципы работы со словом. Подходы объединяла идея, что Мандельштам – поэт гениальный и сложный, нуждающийся в толкователях. С этим, конечно, сложно не согласиться.
Семантический подход, говоря обобщенно, был нацелен на имманентное объяснение произведений поэта. Анализируя текст, исследователи старались формализовать смысл, исходя из логики и языка стихотворения (см., например, разборы Левина и Сегала). Интертекстуальный подход, говоря также в общем, хотя и учитывал уникальную семантику мандельштамовских стихов, базировался на том, что их необходимо толковать с помощью других, предшествующих текстов или «подтекстов».
Авторам книги близок семантический подход (см.: «Язык Мандельштама. Постановка проблемы», где сделаны необходимые оговорки) и не близок подход интертекстуальный.
Так вышло, что в постсоветском мандельштамоведении интертекстуальные построения стали доминировать, почти вытеснив семантические штудии. В каком-то смысле унаследованная смысловая практика чтения поэта проиграла унаследованной же интертекстуальной парадигме. В результате Мандельштам превратился в великого шифровальщика русской и европейской поэзии, тексты которого переливаются подтекстами, как цветами радуги.
Вот хрестоматийный пример, уже критически обсуждавшийся на другой мандельштамовской конференции (в 1992 году). «Дайте Тютчеву стрекозу», – читаем мы в первой строке стихотворения поэта, но на самом деле должны читать «Дайте Осипу стрекозу», потому что здесь имеется в виду сам Мандельштам. Можно решить, что этот случай анекдотический. Вместе с тем в нем отчетливо виден механизм интертекстуального мышления в том виде, в каком он прижился в научном поле: в тексте нечто сказано, но у сказанного обязательно есть второй, скрытый план; написанное нельзя понимать буквально – нужно выявить тайный шифр; смысл строки (или строфы, или текста) не понятен без обращения к этой тайнописи.
Нельзя сказать, что такого рода примеры – дела давно минувших дней. Так, в относительно недавней работе о поэте нам встретился аналогичный случай. Якобы в стихотворении «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» (1937) строка «Выше голову закинь» сообщает о прокуроре Вышинском, а образ «ястребов», летающих «поверхи», – о лагерной вышке1.
На самом деле подобных смелых наблюдений в разы больше, и все они основываются на одних и тех же принципах осмысления стихов Мандельштама.
Здесь нас можно упрекнуть в том, что мы нарочно выбрали аляповатые случаи, но саму интертекстуальную теорию они никоим образом не опровергают. Упрек, несомненно, справедливый: неудачная практика совершенно не обязательно дискредитирует теоретические построения. Поэтому, конечно, необходимо обратиться к основополагающим трудам о поэте. Однако прежде чем мы к ним перейдем, повторимся: приведенные примеры – при всей их несообразности – иллюстрируют вполне распространенные паттерны мышления о стихах Мандельштама.
Разговор об интертекстуальных практиках чтения неизбежно затрагивает специфику филологического знания и исследовательских позиций, поэтому нам периодически придется отвлекаться на небольшие отступления.
Прежде всего, нам необходимо признать, что мы не можем полностью опровергнуть интертекстуальный подход к Мандельштаму. У нас есть некоторые соображения о неубедительных и спорных аспектах теории, однако сказать, что она полностью неверна, мы не готовы. В каком-то смысле она является предметом веры, так же как, например, фрейдизм. Более того, точно так же, как психоанализ иногда убедительно объясняет явления психики, интертекстуальная теория в некоторых случаях действительно работает. Точнее было бы сказать: принято считать, что объясняет (относительно психоанализа), и принято считать, что работает (относительно подтекстов), поскольку и то и другое – результат социокультурных конвенций относительно практик осмысления человека и окружающего мира.
Авторы настоящего текста, во всяком случае, считают, что для определенных произведений Мандельштама интертекстуальные построения справедливы, например для стихотворения «Дайте Тютчеву стрекозу…» (1932), подтекстуальные составляющие которого были ярко разобраны Роненом [Ронен 2002: 32–40]. Правда, эти стихи, в отличие от многих других, действительно являются загадкой, посвященной русской поэзии XIX века, и потому не применить к ним приемы цитатного анализа было бы странно.
Словом, мы не выступаем за радикальную отмену подтекстов, но мы считаем, что их количество сильно преувеличено, а их важность раздута. Большие опасения нам внушают практики чтения, главенствующие в интерпретативном сообществе [Fish 1980: 171–173], в сообществе литературоведов, изучающих творчество Мандельштама. Доминирующий интерпретационный режим интертекстуального толкования затемняет Мандельштама, превращает его в слишком элитарного и непонятного поэта, что, как нам кажется, противоречит реальным практикам чтения актуального литературного канона. Не секрет, что Мандельштам – любимый поэт многих читателей, и очевидно, что люди не только получают удовольствие от его стихов, но и каким-то образом (совершенно не обязательно интертекстуальным) их осознают и понимают.
О понимании мы заговорили совсем не случайно. Дело в том, что именно с ним связано смысловое наполнение термина «подтекст». Приведем наиболее характерную формулировку, принадлежащую Ронену (1973):
Таким образом, литературный подтекст может не только играть роль источника диахронически возвратных элементов, но и наделяться особой семантической функцией: он служит ключом к метонимически зашифрованному в тексте сообщению. Уже говорилось, что метонимическим по существу является и сам прием цитаты, литературного намека и проч., поскольку читатель по представленным в тексте частным элементам должен определить целое (подтекст), из которого они взяты [Ронен 2002: 31].
Напомним также определение Тарановского из книги «Очерки о поэзии О. Мандельштама» (1976; само определение было ранее обнародовано в статье 1967 года):
Если определить контекст как группу текстов, содержащих один и тот же или похожий образ, подтекст можно формулировать как уже существующий текст, отраженный в последующем, новом тексте. <…> Таким образом, в этом случае подтекст метонимически связывает оба текста, последующий с предыдущим. Таким способом мы читали и «Концерт на вокзале» и, прочтя его вторую строфу, вспомнили не только четвертую строку лермонтовского «Выхожу», но услышали и дальнейший его текст [Тарановский 2000: 31].
Оба определения достаточно аккуратные, и их сближает похожая идея: есть некий текст Мандельштама, в котором слышны отзвуки какого-то предшествующего поэтического произведения, и по некоторым причинам мы должны не только опознать цитату, но и вспомнить цитируемый текст целиком. Это воспоминание обогащает смысл произведения.
