Павел Успенский, Вероника Файнберг
К русской речи Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама
Я – стилистический прием,
Языковые идиомы!
А. Белый
Его вдохновителями были только русский язык <…> да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль.
Н. Гумилев
БЕЗ ПОДТЕКСТА
КРИТИКА ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОГО ТОЛКОВАНИЯ МАНДЕЛЬШТАМА
На конференции, посвященной 100-летию О. Мандельштама (Лондон, 1991 год), состоялась дискуссия, в ходе которой участники в полемическом запале обозначили ключевые проблемы мандельштамоведения (они остаются актуальными и сейчас). Приведем длинную цитату, которую можно воспринимать как эпиграф к нашим дальнейшим рассуждениям:
Бродский. Я не думаю, что в этой самой строчке: «В Европе холодно, в Италии темно», – я не думаю, что наш поэт сопрягает Ариоста и Байрона. Это в общем-то и не надо. <…> дико для меня это выговаривать, но двусмысленность надо выговорить. <…> То есть (с нажимом) не нужно так глубоко копать, потому что это не для того написано! (Смех.) В конце концов, напомним себе, что стихи написаны, чтобы производить впечатления на умы, сердца и души людей <…>
Кацис. <…> мы же копаем не потому, что берется текст и начинается копание! Имеет место явное непонимание! И, на мой взгляд, все работы, выполненные до настоящего времени, выполнены – ну, в рамках одной, скажем так, парадигмы. <…> Ну хорошо, предположим, мне нужен Байрон – но стихотворение называется «Ариост»! А во второй его части очевиден Тасс… <…>
Шварцбанд. <…> Все-таки нам даны стихи как результат какой-то умственной жизни, как нечто целое. Поэтому мне кажется абсолютно справедливым, что та строчка, которая может напомнить что-то у кого-то, допустим, «В Европе холодно, в Италии темно» <…> Мне кажется, – для меня, по крайней мере, – вывод всей конференции именно в этом – что мы не очень четко представляем, когда мы занимаемся процессом творчества, а когда мы занимаемся результатом творчества, и все наши споры сводятся к противостоянию абсолютно разных объектов исследования, требующих абсолютно разных методик. <…>
Левинтон. При чем тут «процессы творчества»?! <…> Откуда вы знаете, что мы можем хоть слово сказать о том, откуда эти образы – как результат? Кроме единства стихотворения, и особенно у Мандельштама, есть единство мотивов, есть парадигматика мотивов, и она-то гораздо яснее. Это – то, к чему мы приходим, откуда вообще идея контекста! Мы нанизываем тексты на единство слова, которое через них проходит, и надеемся получить какой-то смысл; все остальное – просто болтовня! Все остальное, что мы можем говорить о смысле текстов, – это чистая болтовня! Мы должны… Мы ищем методы, мы к Мандельштаму близко не подошли, мы заняты первичной дешифровкой, мы учим язык! Поэтому разговоры о том, что есть какая-то психология творчества, что-то еще… Мы учимся читать! Надо осознавать свое место в истории науки и в понимании Мандельштама!
Гаспаров. Почти то же самое. Мы не изучаем процесс творчества – до этого наука психология еще не дошла; мы изучаем процесс восприятия, собственного восприятия. Поскольку мы просто читатели, – мы, конечно, не обязаны этим заниматься, но поскольку мы филологи, каждый из нас обязан дать по крайней мере самому себе отчет в том, почему он воспринимает этот текст именно так. Какие элементы текста вызывают у него какие впечатления, как они складываются в целое и так далее. И то, чем мы занимаемся на этих конференциях, – это обмен этим читательским опытом, который в совокупности должен помочь нам овладеть, как это только что сказал Георгий Ахиллович, языком поэта. Мы учим его как иностранный.
Бродский. Но это носит тогда, в конечном счете, характер автобиографический, не правда ли?
Гаспаров. Пока каждый из нас занимается этим наедине с собой – да; а когда мы общаемся друг с другом – это уже становится коллективной биографией.
Бродский (очень довольный ответом). А!… – Замечательно! (Смех.)
[Павлов 2000: 53–54].
Каждый исследователь в общих чертах сформулировал свое представление о том, как нужно изучать поэзию Мандельштама, но, как мы видим, после ироничной реплики Бродского обсуждение завершилось. Все остались при своих позициях, а коллективная рефлексия о методе не удалась, свелась к шутке. Несколько огрубляя, можно заметить, что в этой устной дискуссии целый ряд проблем – соотношения авторской и читательской перспективы, мотивного и языкового ряда, понимания и дешифровки мандельштамовских текстов, а также границы и целесообразность интертекстуального подхода – остались в зоне неразличения. Как будто ученым важнее было отстоять свои представления о том, как читать Мандельштама, а не прийти к консенсусу. Отчасти на это проливает свет еще один доклад.
На той же конференции Ю. И. Левин выступил с провокационным сообщением «Почему я не буду делать доклад о Мандельштаме». Демонстративный жест объяснялся тем, что с началом перестройки мир изменился, и «проблемы поэтики – и противостояния одинокого человека государственному насилию – померкли перед проблемами рынка, демократии, права, массового насилия, национализма и т. п.». Стихи Мандельштама перестали быть «ворованным воздухом», а занятие ими – «запрещенной (или полузапрещенной) сферой». Парадоксально, но свобода вызвала у Левина чувство ностальгии по прежним временам, – по «вдохновенному (или кухонному) мандельштамоведению» [Левин 1998: 154–155].
С тех пор прошло несколько десятилетий, мандельштамоведение стало разветвленной дисциплиной. Нет нужды ритуально напоминать о многочисленных книгах, сборниках, публикациях и статьях, посвященных поэту, – их действительно много. Казалось бы, отдельную область изучения Мандельштама – изучение его поэтики – можно было бы назвать процветающей, если бы не постоянное тревожное ощущение (быть может, гложущее только авторов книги), что во многих работах описывается какой-то другой Мандельштам. Даже не описывается, – конструируется. Этот Мандельштам напоминает еще не созданный квантовый компьютер. Он наделен уникальной памятью на всю мировую литературу, с помощью которой создает поэтические шифры, темные тексты, не понятные никому, кроме самих мандельштамоведов. Во многих монографических разборах его стихов обнаруживаются второй, третий, а то и четвертый скрытый, «тайный» план, и без их осознания смысл текста читателю не доступен.
Складывается впечатление, что выявление «тайнописи» мандельштамовской лирики дает сообществу возможность почувствовать коллективную идентичность, пережить радость разговора на одном языке, или, чуть более научно: легитимировать собственные практики чтения стихов.
В приведенной выше цитате из выступления Левина сейчас почти недвусмысленно считывается, что «разрешенность» занятий Мандельштамом обернулась утратой воображаемой групповой самоидентификации: раз поэтом может заняться каждый, то принципы, объединяющие сообщество, находятся под угрозой. Ореол элитарности, конечно, был оправдан сохранением культуры и практик чтения при советской власти, но это не означало, что мандельштамоведческие штудии в новую эпоху стоит прекратить.
Казалось бы, появилась возможность изучить поэта непредвзято, с должной дистанции. Однако историческое развитие мандельштамоведения в целом (хотя и были яркие исключения, например М. Л. Гаспаров), сложилось так, что научная дисциплина унаследовала сформированный инструментарий и сложившиеся практики чтения. Повторимся, что были исключения.
