Этот камешек стал для меня чем-то особенным. Я и сейчас держу его в руке.

Ифис принесла чистую сухую одежду, и я стала одеваться. Вернее сказать, Ифис одевала меня, а я просто стояла как деревянная. Когда и с этим было покончено, я спрятала камешек под пояс, и он вреза´лся в кожу при малейшем движении. Это причиняло неудобство, но в то же время успокаивало, напоминало о море и побережье – и той девочке, какой я была когда-то и какой уже не стану.

Что мне лучше всего запомнилось – если отбросить тот ужас первых дней, – так это невероятный контраст богатства и убожества. Ахилл ел с золотых блюд, вечерами клал ноги на скамейку со вставками из слоновой кости и спал на простынях, затканных золотыми и серебряными нитями. Каждое утро, расчесывая и заплетая волосы – даже девушка перед собственной свадьбой не наряжалась с таким тщанием, как Ахилл перед битвой, – он смотрелся в бронзовое зеркало, которое вполне могло бы составить царский выкуп. Насколько я знаю, оно и досталось ему от царя. И вместе с тем, когда приходила нужда, Ахилл брал лоскут грубой материи из кучи в углу и отправлялся в отхожее место, где стояла тошнотворная вонь и тучами кружили мухи. И по пути он миновал кучи отбросов, которые следовало регулярно сжигать, но никто этого не делал, и в конечном счете они стали настоящей житницей для крыс.

Это второе, что я хорошо помню: крысы. Они были повсюду. Бывало, если случалось идти по тропе между рядами хижин, земля под ногами вдруг приходила в движение – настолько все было ужасно! Их численность могли бы сдерживать тощие полудикие собаки, что бродили по лагерю, но по каким-то причинам этого не происходило. Мирон следил за порядком в стане Ахилла и часто устраивал состязания в ловле крыс. Победитель получал в награду кувшин крепкого вина. И молодые воины расхаживали с черными тушками, наколотыми на копья: крысиный кебаб. Но, сколько бы они ни убивали их, крыс становилось еще больше.

Я пытаюсь – возможно, несколько сумбурно – передать первые впечатления от лагеря, хотя была не в состоянии что-либо воспринимать. В каком-то смысле все было просто: море, пляж, песчаные дюны, клочок вересковой пустоши и поле битвы, протянувшееся до самых стен Трои. Это из того, что я видела, но мы, пленные женщины, конечно, не покидали пределов лагеря. Пятьдесят тысяч воинов и их слуги теснились на узкой полосе суши. Хижины были маленькие, тропы между ними – узкие, и все казалось каким-то стиснутым. И в то же время – беспредельным, потому что лагерь составлял весь наш мир.

Со временем тоже творилось что-то странное: оно растекалось, стягивалось и оборачивалось вспять, принимая форму воспоминаний, более реальных, чем повседневность. Какие-то мгновения – вроде тех, когда я рассматривала камешек – растягивались на целые годы, но затем целые дни проносились в пелене ужаса и скорби. Ничего не помню из того, что происходило в те дни.

Впрочем, рутина понемногу брала свое. Я должна была лишь прислуживать Ахиллу и его приближенным во время ужина. Таким образом, я каждую ночь была на виду – и без вуали, – и поначалу это ввергало меня в ужас, потому что я привыкла вести замкнутую жизнь, скрытую от мужских взглядов. Я не сразу поняла, зачем Ахиллу это нужно. Но потом вспомнила, что я досталась ему в награду, в воздаяние за убийство шестидесяти человек. Конечно, ему хотелось похвастаться мною перед гостями. Было бы глупо заполучить трофей и прятать его где-то в кладовой. Хочется держать его у всех на виду, чтобы другие завидовали.

Я ненавидела разносить питье во время трапезы, но Ахиллу, конечно же, не было до этого дела. И, что странно, вскоре это перестало волновать и меня. Свободному человеку этого не понять. С рабом не обращаются как с вещью. Раб и есть вещь, как в собственном видении, так и в глазах окружающих.

Так или иначе, я расхаживала вдоль столов, наполняла кубки вином и улыбалась – постоянно улыбалась. Все взоры были обращены ко мне, и тем не менее, когда я склонялась над их плечами, никто не пытался облапать меня и не отпускал похабных шуток. Я была под защитой, как во дворце моего супруга, – возможно, даже лучшей, поскольку каждый понимал, что стоит переступить черту, и придется отвечать перед Ахиллом. Иными словами, расстаться с жизнью.

Ахилл и Патрокл сидели за отдельным столом. Они поднимали тосты и смеялись вместе со всеми, пока разговоры не перерастали в размеренный гул. И тогда они разговаривали преимущественно друг с другом. Если вспыхивала ссора – а они вспыхивали, и довольно часто, ведь эти люди с детских лет приучены отвечать на малейшие уязвления собственной чести, – так вот, Патрокл немедленно вставал, успокаивал и примирял воинов, призывал пожать руки, обменяться шутками и, наконец, сесть за стол друзьями. После он возвращался к Ахиллу, и их беседа тотчас возобновлялась. Нельзя сказать, что это были отношения равных, пусть Ахилл и был неизменно обходителен и всегда – по крайней мере, на глазах у других – называл Патрокла «благородным» или «сиятельным». Однако тот явно находился в подчинении, на вторых ролях. Впрочем, это не вся истина. Однажды я увидела, как они вместе шли по пляжу, и Патрокл положил руку Ахиллу на шею. Такой жест, возможно, подобал в отношении сына или младшего брата, но вряд ли кто-то еще в лагере, позволив себе подобное, остался бы при этом в живых.

Похоже, что ты подолгу за ним наблюдала.

Да, я наблюдала за ним. Каждую сознательную минуту – а я редко позволяла себе засыпать в его присутствии. Странно – я сказала, что «наблюдала за ним», и сразу захотелось добавить «словно коршун». Ведь именно так говорят люди? Так обычно описывают пристальный, немигающий взгляд. В моем случае все обстояло иначе. Ахилл был коршуном, я же – его пленницей, с которой он мог делать все что вздумается. Я была целиком в его власти. Если однажды утром он проснулся бы и решил забить меня до смерти, никто не помешал бы ему. О да, я смотрела на него, смотрела как мышь.

После ужина я проводила остаток вечера с Ифис, наложницей Патрокла, доставшейся ему от Ахилла. Обычно мы сидели на кровати в кладовой и ждали, когда нас призовут. Патрокл посылал за ней почти каждую ночь, что неудивительно при ее нежности и красоте. Она была подобна ветренице, дрожащей на своем тонком стебельке, такая хрупкая, что, кажется, не выдержит и легкого дуновения, и все же никакой ветер ее не сломит. Мы много разговаривали, однако не касались прошлого и не рассказывали, какую жизнь вели, прежде чем оказались здесь. Так что в каком-то смысле я знала о ней очень мало. Именно так, мы все заново рождались в свой первый день в лагере. Ифис понимала, как ей повезло, что она досталась Патроклу, неизменно доброму. Я заметила, как тот внимателен к ней и ласков, но подозревала, что он предпочитал Ифис другим девушкам только потому, что получил ее от Ахилла.

Поначалу Патрокл не внушал мне доверия своей добротой, потому что я не могла постичь этого. В грубом безразличии Ахилла было куда больше смысла. Едва ли он удостоил меня парой слов. Но когда моя настороженность стала слабеть, я помногу разговаривала с Патроклом. Помню, как однажды он застал меня плачущей и сказал, чтобы я не терзалась – что он может подтолкнуть Ахилла взять меня в жены. Это было так неожиданно, что я не знала даже, как ответить, и поэтому просто помотала головой и отвернулась.

Моим утешением стали предрассветные вылазки к морю. Я заходила по пояс в воду и, стоя на носках, чувствовала, как волны, откатываясь, тянут меня за собой. Нередко с моря наползал туман, иногда такой плотный, что я не видела ничего вокруг. Окутанная этим саваном и будто невидимая, я ощущала умиротворение или была к этому очень близка. Мои братья, чьи непогребенные тела, должно быть, лежали теперь кучей обглоданных костей, словно слетались ко мне. Эта полоса гальки, у самой кромки воды, принадлежавшая попеременно то морю, то суше, стала естественным местом наших встреч. Эфемерные в своей сути, их души не принадлежали ни к живым, ни к мертвым. Что можно было сказать и обо мне.