Джон, мальчик лет пяти, стоит на тропинке посреди желтого поля. Ветер треплет непослушные темные волосы мальчика. Колосья от ветра словно поют, перешептываются о чем-то, только им известном. Тут, прямо у его ног, лежит собака. Рыжая, с белой грудкой и завернутым в колечко хвостом. Собака высунула язык и выжидательно смотрит на мальчика, словно ждет команды, что делать дальше? Джон слышит свое имя, его кто-то зовет настойчиво и даже испуганно, но где-то очень далеко, почти не слышно. Голос зовущего не может пробиться сквозь песню пшеницы.

– Джо-о-он! – мальчик оглядывается, но никого не видит. Вокруг только пшеничное поле, тропинка и собака. Может, ему послышалось? Чей-то голос, очень далекий и такой неважный, сейчас растворяется в теплом дне, окутанный светом, исходящим от колосьев и летнего солнца.

Собака срывается с места и убегает с тропинки прям в чащу колосьев.

– Эзра! – кричит мальчик.

«Эзра? – мелькает в голове Джона. – Это имя собаки? Откуда я это знаю? Где я? Кто я?»

Джон смотрит на себя: он в шортах и старой, но чистой белой футболке. Белая футболка выделяется ярким пятном, притягивая и отражая солнце, как зеркало. Кажется, что мальчик светится, а белизна футболки настолько яркая, что ослепляет. Поверх футболки легкая рубашка в бело-синюю крупную клетку. Цвет рубашки идеально сочетается с небом – голубое и чистое небо с редкими белыми пушистыми облачками. Так на светло-голубой рубашке мальчика тоже плывут белые клетки облаков. На ногах сандалии на босую ногу. В руке большая морковка, уже несколько раз надкусанная.

Джон – ребенок, и ему хочется просто бежать наперегонки со своей собакой и кричать оттого, что он счастлив и свободен. Он наполнен детством, тем неповторимым чувством, когда каждый день – приключение, когда ты восторгаешься, увидев бабочку, порхающую над цветком, когда ты настолько увлекаешься, наблюдая за муравьями, что, очнувшись, осознаешь: наступил вечер. Когда ты готов бежать, расправив руки, словно птица, и кричать «я лечу!» и по-настоящему верить в то, что ты действительно можешь взлететь. Подняться к облакам и махать маме свысока: «Я здесь! Я выше всех!»

Джон слышит лай собаки.

– Эзра! – кричит он весело и бежит туда, где скрылась собака.

Рыжую, как лису, ее трудно разглядеть среди золотистой пшеницы. Мальчик смеется громким заливистым смехом, как умеют смеяться только дети, еще не знающие злости и предательства жизни. Мальчик бежит, неуклюже размахивая руками. Волосы развевает ветер, делая из его челки забавные вихры. Ему тяжело бежать по высоким колосьям, ноги путаются. В один момент он спотыкается и падает грудью на землю.

Когда Джон открывает глаза, пшеничного поля больше нет. Он лежит на стадионе лицом в искусственной траве, которой покрыто поле для игры.

– Джо-о-он! – услышал он совсем рядом. – Ты в порядке?

Френк уже подбежал к нему и помогал подняться.

– Ты просто стоял, а мяч летел тебе прямо в грудь. Наверное, попал в солнечное сплетение. Джон?

Джон не мог ничего ответить. Он не пришел в себя. Хотя его физическое тело было здесь, среди игрового поля, разум еще оставался на пшеничном. Джон все еще чувствовал теплый ветер в своих волосах, видел, как блестит шерсть собаки на солнце, чувствовал запах спелой пшеницы, что звенела в поле. Он все еще ощущал чувство свободы и восторга. Он так ясно помнил свой сон, до мельчайших подробностей. Или это был не сон?

– Джон, может, тебе в больницу? – предлагает Френк. – Ты сам не свой.

Друг пытается заглянуть ему в глаза, понять, что случилось. Но Джон ведет рукой, словно хочет снять пелену перед глазами, как будто хочет смахнуть изображение, что перед ним. И смахнуть он хотел бы бейсбольное поле, игроков и зрителей. Он надеется, что это поможет вернуться на пшеничное поле. Но ничего не меняется: игра окончена, сегодня красные проиграли.

Задумчивый Джон возвращается домой. Он волочит свою спортивную сумку, она повисла на руке и шоркает по земле дном – но Джон этого не замечает. Он не может отогнать наваждение: яркая сочная пшеница так и стоит у него перед глазами, раскинувшись бескрайним морем. Он до сих пор помнит запах, поднимающийся над полем и окутывавший мальчика, – запах лета, тепла, счастья.

Джон задумался: до этого он не знал, как пахнет пшеница. Тысячи и миллионы запахов чувствует человек каждый день. Но есть такие стойкие и яркие, которые невозможно забыть. Для Джона это был запах черничного пирога, который готовила мама по праздникам. Запах наполнял их дом теплом, семейным спокойствием, уверенностью в завтрашнем дне. Теплый и насыщенный запах пирога, который Джон уже давно не чувствовал.

Наконец-то, добравшись до дома, молодой человек понемногу возвращается в реальность. Видение его отпускает, но тонкая нить, едва уловимая, нить ощущения или воспоминания, протягивается между Джоном и тем счастливым мальчиком, что бежал по бесконечному полю, обгоняя собаку.

– Ма-а-ам, я дома, – кричит он вглубь дома. Скидывая кроссовки и бросая спортивную сумку прямо в коридоре, Джон проходит в угловую комнату.

Это полупустая светлая комната. Окна выходят на задний двор, и обычно после обеда сюда заглядывает солнце. Кружевные шторы не могут задержать солнечный свет. Но даже если комната полна солнечного света, здесь всегда тихо и даже угрюмо. В этой тишине можно легко увидеть, как пылинки в воздухе танцуют свой незамысловатый танец – кружатся и переливаются в луче солнечного света. На стенах висит несколько фотографий: молодые Элис и Марк – родители Джона, – а вот и он сам, играет огромным зеленым самосвалом во дворе. Странно, но Джон не помнит ни одной общей семейной фотографии, на фотокарточках либо родители вдвоем, либо он один или с мамой. Складывается впечатление, что Джон и его родители никогда не были одним целым.

У окна стоит невысокий комод. Он весь заставлен бутылочками и пузырьками. Здесь лежит бинт и новая упаковка пластыря, аккуратной стопочкой сложены рецепты и придавлены каким-то прибором с четырьмя трубками и шнуром. Слева от окна кровать. На кровати лежит худая, даже сухая женщина. Она укрыта тонким покрывалом, которое облегает ее, показывая нездоровую худобу. Обтянутая кожей рука выглядывает из-под покрывала. Женщина лежит спокойно, ее взгляд устремлен то ли в стену, то ли в потолок – никуда конкретно.

Джон садится рядом и берет ее прохладную руку в свою.

– Мам, я дома, – повторяет Джон. – Сегодня хороший день, теплый.

Но женщина никак не реагирует. Она лишь перевела взгляд на фотографию и снова застыла, как восковая, но очень реалистичная фигура.

– Мам, первый семестр скоро закончится, мне пора определяться с практикой. Я старался два года, учился и не распылялся на посторонние дела. Стать врачом – моя мечта, – сказал Джон тихо. – Я подумал, что меня могут пригласить на практику в Твинс. Я очень хочу.

Джон взглянул в окно. В их саду тоже облетали листья.

– Я уже послал документы и жду от них ответа, – тихо продолжал молодой человек. – Но что будет с тобой? Как я тебя оставлю? За два года колледжа я многому научился и действительно могу позаботиться о тебе, хотя, к сожалению, не вылечить. Сможет ли папа о тебе позаботиться? Я научил его ставить уколы, это несложно. И в случае необходимости капельницу он тоже сможет поставить, – казалось, Джон оправдывается перед самим собой за то, что уже отправил документы. И еще сильнее оправдывается за то, что может прийти положительный ответ.

Он не представлял, как впервые уедет от матери так далеко и надолго. Она так зависима от него. Но больше всего он боялся, что может пропустить моменты ее прозрения, моменты сознательности. Они стали случаться совсем редко. Лечащий врач говорит, что скоро они совсем исчезнут, и Элис навсегда уйдет в неизведанное нам пространство. Нужно верить, что там ей хорошо, нет тревог и печалей, там она ни о чем не волнуется.

Но минуты, когда его мама возвращалась к нему, разговаривала, осознанно связывая слова в предложения, когда звучал ее мелодичный звонкий голос, были для Джона невероятно ценны. Он собирал их воедино, как крупинки, в своей памяти, не давая образу его матери исчезнуть. Он хочет как можно дольше помнить ее здоровой, веселой, с ярким огоньком в глазах.