После недолгих поисков в моих руках оказались небольшие маникюрные ножницы, забытые в одной из сумочек, лежащих грудой на полках. Сделать два разреза по бокам оказалось сущим пустяком. После этой несложной операции я натянул на себя детские трусики с разрезанными шлицами по бокам, и – о, счастье – у меня оказалось чистое нижнее бельё! От удовольствия я даже стал напевать себе под нос. Теперь оставалось пройти в один из туалетов музея и чисто помыться, чтобы чувствовать себя обновлённым и совсем счастливым. Старые вонючие вещи я стянул в тугой узел, тщательно завернул в найденные газеты и положил в высокую мусорную корзину у входных дверей музея.

В туалете тёплая вода из крана не текла, поэтому мне пришлось протереть тело холодной водой с мылом. После этой процедуры я почувствовал себя чистым и переоделся в счастливо найденные вещи. С довольной улыбкой я посмотрел на своё отражение в большом зеркале, подумал и вновь вернулся в комнату-склад забытых вещей.

Через несколько минут кропотливых поисков в моих карманах исчезли перочинный ножик, расчёска и два карандаша. Поколебавшись не более секунды, я вновь опустил руку в коробку, и под мышку нырнул толстый чистый альбом для рисования. На всякий случай. Небольшое зеркало, прибитое над столом, притянуло взгляд, и я увидел в нём отражение совсем другого мальчика, который мне очень понравился.

С этих пор у меня не возникало проблем с переменой вещей. Мне жизненно необходимо было выглядеть чистым, опрятным, занятым. Иначе можно вызвать подозрение.

Подозрение – это недоверие.

Недоверие – большая угроза.

Мне следовало опасаться усиленного внимания к моей персоне и не выглядеть беспризорником среди чистых, сытых и довольных посетителей храма искусства. Удача сопровождала меня, не давая пропасть и быть пойманным.

Раньше мне не приходила в голову мысль, что музей можно сравнить с моим письменным столом. В том и в другом, оказывается, нужно наводить порядок. Два раза в год в моём новом обиталище проводилась генеральная уборка. О ней я случайно узнал из рабочего графика, вывешенного в одном из служебных помещений, куда забрался в поисках еды. Удивившись, но не придав прочитанному тексту особого внимания, я вспомнил о генеральной уборке в музее, когда однажды утром услышал громкие звуки голосов, звяканье вёдер и клацанье стремянок. К счастью, мне вовремя удалось скрыться подальше, а потом и поменять своё убежище, чтобы не попасться на глаза уборщицам. Их было не так уж и мало. Казалось, что ими заполнены все нескончаемые помещения Эрмитажа.

Эти люди мыли окна.

Сметали пыль с картин, гобеленов, скульптур.

Чистили ковровые дорожки.

Вентиляционные шахты.

Натирали паркетные полы.

Генеральная уборка, о которой я знал заранее, застала меня всё же врасплох. Она оказалась ещё одним предостережением о существующей вокруг опасности. Оставаться незамеченным в музее полгода – и вдруг так нелепо попасться людям на глаза во время уборки. Нет, только не это! Остаться в стенах Эрмитажа и дальше жить невидимкой – вот что было моей главной задачей.

С этого неожиданного экзамена на внимание и выдержку пришлось стать вдвойне, втройне осторожным. И внимательным. Днём и вечером я с удовольствием ходил по залам музея, с интересом рассматривал понравившиеся экспонаты и равнодушно проходил мимо других, мне неинтересных. Залы со скульптурами поражали моё подростковое воображение.

Зачаровывали.

Притягивали.

Вызывали на откровенный разговор.

Именно здесь одинокого мальчика окружали белые или желтоватые фигуры людей, с которыми можно было охотно общаться вечерами, когда приходилось оставаться совсем одному в бесконечных анфиладах комнат. Зевсы, Геркулесы, Гераклы, едва прикрытые плащами или туниками, а то и вовсе нагие, стояли на мощных мускулистых ногах, смотрели вдаль и выставляли напоказ свои красивые, сильные тела. Мифические боги и богини загадочно улыбались и скрывали от чужих глаз известные только им и недоступные нам, простым смертным, тайны. Их прекрасные и странно-манящие фигуры тянулись рядами, располагались полукругами, прятались в углах залов или составляли прерванные параллельные линии. Мне, зрителю, оставалось только восхищаться гармонией камня и величавым спокойствием вечности, окружающей их. Я очаровывался необыкновенно точной и загадочной работой человеческих рук, дошедшей до нас в этих скульптурах. Осторожно притрагивался к камню, втайне надеясь почувствовать биение пульса, ощутить тепло мраморной кожи, увидеть блеск неживого взгляда.

На женские фигуры я смотрел с особым вниманием. Медленно обходил их со всех сторон. Осторожно касался пальцами. Порой мне казалось, что вот эта мраморная белокожая красавица Афродита – моя мама, выходящая из тёплых волн моря. Или вот она – прекрасная Венера, которая не успела одеться и замерла, остановилась полуобнажённая, с едва накинутым на бёдра покрывалом, поражая зрителя чистой красотой и совершенством тела. В каждой из этих фигур я находил ускользающие из памяти родные черты мамы, напрягал воображение и с робкой надеждой переносил их на прекрасные мраморные статуи.

Время от времени моё внимание неожиданно и панически смещалось в сторону чисто физиологического мальчишеского интереса: неужели у всех девочек, а потом и женщин, такие тела? Устроены совсем не так, как у мужчин.

Почему?

С какой тайной целью?

Странные и притягивающие.

Загадочные и манящие.

Хотелось разгадать их тайну. Дотронуться до холодной мраморной груди, чтобы почувствовать её человеческое тепло, её волнующее очарование. Провести пальцами по гладкому ровному животу и ощутить под его каменной кожей пульс жизни. Коснуться внутренней части бёдер, так странно и зовуще приковывающей мальчишеский взгляд. Просыпающиеся внутри меня от вида этих прекрасных нагих тел непонятно-тревожные чувства просились наружу. Напрягали голову. Заставляли задумываться и стыдиться.

Из всех увиденных и прочувствованных скульптур любимых у меня оказалось две. Не скажу, что другие нравились меньше, но эти две были напрямую и неразрывно связаны с моей жизнью. Так мне казалось, и хотелось в это верить.

«Гибель Адониса» предстала передо мной неожиданно и заставила резко остановиться, будто тело наткнулось на невидимую стену. Сердце дёрнулось вверх и застучало от волнения. Дыхание остановилось. Передо мною возвышался мальчик Антоша-Адонис, раненый диким зверем, олицетворяющим для меня враждебный окружающий мир. Он, этот мир, изрыгнул меня, ребёнка, из своего чрева, лишил иллюзий, отверг, заставил одного карабкаться по острым скалам нелюбви и одиночества.

Отнял родителей.

Забрал бабушку.

Оставил без дома и заботы близких.

Выкинул в страшный мир ненависти, равнодушия, злобы.

Адонис был я, отдающий по капле свою молодую кровь за каждый прожитый час, каждую прожитую и понятую истину. То же страдание – сегодня, как и вчера. Борьба за лишний час и миг жизни. И тоже – один. Без друзей, без семьи, без поддержки.

Кто победит: враг или я?

Время или я?

Сила или хитрость?

Кто умрёт первым: Адонис или зверь?

Эта притягивающая магнитом скульптура отчаянно завораживала. Давала новые надежды. Отчего-то добавляла радости. Заставляла бороться дальше. В этой мраморной борьбе я поставил на Адониса и его победу. Мою победу.

Следующим открытием после Адониса стал для меня Огюст Роден. Его имя я запомнил из рассказов бабушки Алины. Из её прекрасных и завораживающих историй об искусстве. В зале французского скульптора, куда я попал случайно, обходя свои тайные владения, эти полузабытые истории вдруг разом всплыли в памяти. Заставили биться сердце. Увлажнили глаза.

А началось всё так просто…

В один из жарких летних дней, когда за окнами на смену светлому дню приходила такая же светлая белая ночь и сквозь неё летел невесомый тополиный пух, ноги привели меня в зал Родена. Взгляд остановили несколько пронзительно-притягивающих к себе скульптур. Вдруг что-то непонятное задержало моё дыхание, а ноги сами привели к одной из них – она стояла в блеклом квадрате неяркого света, падающего из окна. И тут же пришло озарение: этой скульптуре не нужен был свет – она светилась изнутри. Название работы на табличке показалось мне абсолютно неверным. Это была не «Вечная весна». Передо мной находились мои молодые родители. Папа Петя и мама Ира.