Согласитесь, совсем необязательно иметь всему человечеству устраивающую всех и каждого Совесть. Одну на всех. Не бывает общей Совести, как и общей свободы, потому что мир людей не готов носить брюки одного-единственного фасона или курить табак одного сорта. Да и Совесть, в конце концов, не букет ко дню рождения и не мороженое на десерт – даже они не каждому по вкусу. У кого-то – врождённая аллергия на цветы, а кто-то совсем не ест сладкое.

Вполне достаточно, если Совесть хорошо чувствует себя у небольшой части думающего населения планеты. Остальным ещё нужно осваивать мудрость жизни и учиться думать. Если, конечно, получится, и захочется напрячь свои застоявшиеся мозги решением непосильно трудной задачи: а могу ли я жить без Совести? А ежели с ней, то – как?

Решить эту трудную задачу каждому просто необходимо. Не для других – для самого себя.

Нам ведь хочется прикрыть тело какой-нибудь одеждой? Нет, не какой-нибудь, а лучше – дорогой, удобной и модной! Согласитесь, что ходить обнажёнными в мире одетых некомфортно. Не каждый может себе позволить не замечать среди всеобщей пестроты одежд собственной наготы. Разве лишь только те, кто не хочет замечать других, видя только себя в кривых зеркалах собственного благополучия. Всепоглощающего эгоизма.

Одежда – яркий пример.

В отличие от Совести, которую можно и не выставлять наружу.

Не показывать всем.

Не кичиться её эксклюзивностью и дороговизной.

Совесть намного интимнее, чем одежда или даже, чем самый интимный секс.

И если можно с приятелем обсудить прелести своей подружки, то редко кто отважится говорить о муках собственной Совести. Это почти то же самое, что подсчитывать извилины своего мозга – неприличная и даже несколько неадекватная тема. К тому же, весьма спорная и мало изученная.

Именно поэтому тема Совести остаётся на Совести каждого.

Лучше её и не тревожить.

А ещё лучше и само слово реже произносить вслух.

Этой жизненной мудрости меня, Художника, исподволь учат заказчики…

Глава 2      Холст разоблачает

В один из ясных осенних дней я пришел в студию вместе с Учителем, чтобы немного её убрать перед посещением очередного заказчика. Придёт женщина, а они особо придирчиво реагируют на небрежность в студии. Как обычно, уборку мы делаем вместе. Так было у нас принято с самого начала жизни под одной крышей.

Пока я наводил порядок в ящике с красками, любовно перебирая разноцветные тюбики, Николай Львович – Отец и Учитель – отошёл к противоположной стене. Он освободил от одежды два красивых старинных кресла, купленных нами по случаю на блошином рынке, и поставил их на нужное место в центр комнаты. Спустя минуту я понял, что с его стороны не доносится ни единого звука. Полная тишина. Странно. Я невольно повернулся в угол, куда отошёл Отец – он молча стоял около портрета моей бабушки Алины, вперившись в него взглядом. Спина его казалась напряжённой.

– Ты что-то увидел на портрете, чего там нет?

Я засмеялся своему нелепому предположению, но после моих слов Николай Львович сильно вздрогнул. Плечи его резко дёрнулись вверх и медленно начали опадать. Случилось что-то неожиданное и непонятное. Он повернулся ко мне, и я увидел его удивлённые глаза, наполненные не то страхом, не то вопросом.

– Сынок, ты ничего здесь не дорисовывал?

Голос был странно сиплый и неуверенный.

– Нет, конечно. Зачем? Работа готова, и я ей вполне доволен. Да что случилось? Почему ты так странно стоишь? И говоришь загадками…

– Подойди, пожалуйста, сюда, Антоша. Поближе.

Отложив коробку с красками, я сделал десяток шагов до стены, где стоял Отец. Ситуация меня несколько забавляла, поэтому на губах моих светилась улыбка. Я подошёл ближе и молча остановил взгляд на картине. Отвёл на секунду глаза в сторону и тут же жадно впился в неё вновь. Невольная улыбка вмиг пропала. Настроение резко изменилось, я почувствовал невольный озноб.

– Нет, этого не может быть! Что это? Как ЭТО попало на холст? Кто мог позволить себе такую вольность? Зачем?

Неожиданно руки у меня задрожали. Страх окутал тело, захватил его в свои жёсткие колючие объятия. Отец, сам испытывающий подобные чувства, приобнял меня, прижал к себе, и мы оба в недоумении уставились на портрет моей любимой бабушки, который я писал с большой любовью. Я отчётливо ощущал под тёплыми руками Николая Львовича свои подрагивающие от сильного волнения плечи.

Бабушка Алина на картине по-прежнему сидела у стола рядом с яблоками и лежащей на них виноградной гроздью. Свет из окна также падал на её седую голову, отражаясь сзади лёгким ореолом. А справа, из-за тёмной гардины, где раньше, кроме фона, ничего не было мной написано… на неё смотрел мужчина. Он будто вышел на короткое время из своего укрытия! И протянул в сторону Алины белую, ухоженную руку. На безымянный палец насажен массивный золотой перстень с плоским чёрным камнем, по которому извивается золотая змейка. И с этой руки на пол стекают капли крови. Живой, ярко-красной крови. Мужчина впился взглядом в затылок Алины, не замечая ничего вокруг. От картины веяло на нас пронзительным холодом смерти…

Всё так же прижавшись друг к другу, как стояли, мы развернулись и вышли в большую прихожую, а дальше на кухню. Качнувшись в сторону, я тяжело упал на стул, а Николай Львович подошёл к столу и нажал на кнопку электрического чайника. Достал чашки и пакетики чая. Всё это он проделал молча и не спеша. Намного медленнее, чем обычно.

Мы оба были шокированы. Ни говорить, ни думать не хотелось. Только после того как я отпил первый обжигающий глоток чая, сжимая похолодевшими пальцами горячую кружку, то смог обратиться к отцу.

– Отец, что это было? Мне страшно… Ты же помнишь, на картине за спиной бабушки, кроме тёмной гардины, я ничего и никого не писал. Кто же это сделал? Ты? Нет, конечно, нет! Тогда кто, если не мы, кто? Скажи! Мне страшно…

– Успокойся, мой мальчик. Всё хорошо, успокойся! На всё есть толковое объяснение.

Я почувствовал тёплую руку Учителя на своей голове. Николай Львович гладил меня, как маленького ребёнка, напуганного неожиданно вышедшим из-за угла слоном. От этого прикосновения мне стало чуть спокойней.

– Антоша, всё не так страшно, как ты думаешь. Я тоже оторопел от увиденного. Но сейчас, только сейчас я понял, откуда появилось чужое изображение на портрете. Этого мужчину ни ты, ни я не рисовали. Не знаю, как тебе понятнее объяснить… в общем, я почти уверен, что этот силуэт нарисовало твоё воображение…

– Моё воображение? Но ведь и ты его видел! Что это значит – воображение нарисовало? Ведь это примерно то же самое, что страх – его не потрогаешь, не увидишь. Так как оно может рисовать? Ты меня не разыгрываешь?

– Не нервничай. Возьми себя в руки. Допей чай и послушай меня внимательно. Не знаю, помнишь ли наш разговор, произошедший около двух лет назад? Тогда ты только задумал писать этот портрет и сказал, что напишешь его с такой любовью, что бабушка выдаст тебе, своему внуку, имя её убийцы. Ты был настолько окрылён и вдохновлён этой идеей, что я удивлялся, откуда в тебе могло взяться столько энергии и силы. Молодость, – думал я тогда… Когда же портрет был готов, ты пояснил мне, что…

– … за гардиной справа прячется убийца и рано или поздно, но он оттуда покажется. Потому что должен быть наказан за совершённое зло… Да, я прекрасно помню этот разговор. Но ведь я высказал только своё желание, жажду возмездия… Как же так? Мы с тобой живём не в фантастическом мире, а в реальном.

– Сын, бывает так, что истина порой лежит на поверхности. Так вот, специально говорю для тебя: наши слова и мысли могут быть материализованы, а желания имеют свойство сбываться. Особенно, если ты произносишь слова с большим чувством. Тебе это кажется странным? Но ты же понимаешь, что в жизни есть много странных и необъяснимых вещей. Вот одна из длинного ряда жизненных загадок. Одна из её тайн. И вот эта загадка вторглась сейчас в нашу с тобой жизнь. Нам не нужно думать, как это случилось – этого мы никогда не узнаем. Мы просто должны порадоваться, что твоя мечта сбылась. Каким-то фантастическим образом, но сбылась. Убийца твоей бабушки проявился на картине – именно так, как ты сам желал этого всё время. Все годы. У нас есть теперь его лицо и особая примета – необычное кольцо на руке. Остальное сделает милиция.