Вот львиноголовый питьевой фонтан, вероятно, украшавший некогда одну из городских улиц… Все это когда-то было полно жизнью, окружало людей со всех сторон, дарило им ощущение гармонии и красоты, ощущение величия, а теперь было лишь обломками чего-то прекрасного, но мимолетного, смертного и хрупкого…

Я настолько увлекся своими философскими мыслями, что совершенно не заметил, как ко мне подошел какой-то незнакомый человек, встал рядом и заговорил со мной, будто понимая и слыша все, о чем я размышлял в тот момент:

– Когда я смотрю на все это, в голове у меня оживает совершенно другой город…

Я обернулся: нет, испокон веков слышать здесь русскую речь вовсе не было редкостью, гораздо больше меня удивило то, что эти самые обломки кого-то еще, кроме меня, интересовали столь ранним утром.

Голос принадлежал немного нелепо выглядевшему в своем клетчатом пиджаке, чуть полноватому, но очень высокому, еще довольно молодому человеку восточной, но вовсе не турецкой, а скорее какой-нибудь индийской наружности. Начинался невероятно теплый апрельский день, и его рубашка, на манжетах которой красовались серебряные запонки, как и элегантный твидовый пиджак, были, возможно, не слишком-то уместной для жаркого дня одеждой. Но человек не торопился снимать своего пиджака и, напротив, чувствовал себя в нем, как мне показалось, довольно комфортно. Будто в каком-то панцире, оберегающем его тело от внешних вторжений.

Это просто удивительно, как ты иногда в тех посторонних, что вот так ни с того ни с сего подходят к тебе, не узнаешь людей, пришедших изменить твою жизнь. Видишь серьезный, направленный в пустоту взгляд, и тебе кажется, что человек этот слишком суров или слишком надменен, но ведь никогда не знаешь до конца, что у него на самом деле в голове, а все равно делаешь свои скоропалительные выводы. И зачем, спрашивается? Все равно я так и не понял, кем он является на самом деле ни в ту первую минуту нашей встречи, ни в последующие месяцы нашего знакомства. Ничего о нем мне непонятно и до сих пор, разве что теперь мое воображение склонно приписывать ему вообще все что угодно: хромоту на одну ногу, глаза разного цвета и прочую чертовщину. Когда плохо с кем-то знаком, вечно выдумываешь всякую чушь, ничего общего с реальностью не имеющую…

– Простите, но как Вы поняли, что я говорю по-русски? – удивленно спросил я.

Мой собеседник просто и уверенно взглянул на меня и, уходя от заданного вопроса, вежливо улыбнулся… Что уж там, русских я и сам узнаю даже со спины.

– Вероятно, Вы здесь не впервые? – сказал он.

Я кивнул головой. Такой вывод обо мне сделать было уже гораздо сложнее, чем о том, что я русский. Для этого самому нужно было стать частым посетителем этого дворика с обломками и бывать здесь не для галочки, а, также как и я, проводить здесь долгие часы, рассматривая каждую деталь и представляя, как вся эта красота была частью города, который был здесь раньше и которого давно уже нет, для того чтобы найти здесь то, чего не видел в прошлый раз. Для этого нужно быть немного с приветом, немного «того». И именно так, именно по этой фразе «вероятно, Вы здесь не впервые» я сразу распознал в этом странном человеке своего. И как бы там ни было, я всегда был где-то в глубине души уверен, что он свой.

Я рассказал ему, кто я и откуда, рассказал о том, как моя работа привела сначала в Милан, затем во Флоренцию, а теперь сюда.

– Значит, вы следуете по стопам Возрождения все глубже и глубже к его истокам? – усмехнулся незнакомец.

– Хм… Я никогда не думал об этом именно так… Но вы правы… Вероятно, рано или поздно я перееду в Рим, а потом в Афины и закончу где-нибудь у подножья египетских пирамид.

Незнакомец дружески усмехнулся и сказал:

– Ну, если поедете в Рим, значит, нам с Вами по дороге! Я как раз там работаю.

Он немного помолчал, выжидающе глядя на меня, слегка замялся, потом протянул мне руку и с легким заиканием, которое я до этого у него не заметил, представился:

– Меня зовут Х-хасим, Хасим Рахман, я работаю на кафедре латинской и греческой филологии и кодикологии в университете Ла Сапиенца.

Я пожал протянутую мне руку. Как жаль, что не запомнилось мне то рукопожатие. Ни током не дернуло, ни какой-то слишком холодной или, наоборот, горячей, как это иногда бывает, рука не показалась. Обычная рука, ничего, к сожалению, об этом человеке не говорящая.

Утро было слишком ранним, чтобы хорошо соображать: я понял, что выбрал слишком утренний рейс, и теперь чувствовал себя невыспавшимся и одновременно выпившим слишком много кофе.

– Откуда Вы так хорошо знаете русский? – спросил я. Восточная внешность никак не вязалась у меня с чистейшим, абсолютно без всякого акцента русским языком.

– Оттуда же, откуда и Вы, – ответил он.

– То есть?..

– Я родился и вырос в Москве, а моя мать родом из Вологды… Но, разумеется, я понимаю Ваше смущение из-за моей внешности… С моим отцом все гораздо сложнее – он из Индии. Такая вот дружба народов во мне одном, – улыбнулся он.

– А здесь Вы что делаете?

Хасим немного неловким движением руки достал из кармана пиджака белоснежный платок, промокнул им испарину, отчего-то выступившую у него на лбу, и тут же быстро спрятал его обратно.

– Здесь я… – Хасим немного замялся, потом, видимо, вспомнив, что я для него тоже «свой», а значит, пойму, продолжил: – Здесь я живу…

Он улыбнулся, и я улыбнулся тоже. Я прекрасно понимал, что он совершенно не врет: в Стамбуле, среди руин и развалин, среди осколков Византийской цивилизации, спрятанных под многочисленными культурными слоями, и была его настоящая жизнь. Оказалось, впрочем, что в Стамбульском музее археологии он периодически читал лекции для сотрудников и теперь, как и я, стоял в этом саду, ожидая его открытия.

Мы долго бродили по дворику с руинами вместе и чувствовали себя в нем так, будто он для нас был открытой книгой.

– Не кажется ли Вам, что, гуляя здесь, мы воображаем себе не тот город, что был на самом деле, но и не тот, что сейчас, а некую квинтэссенцию того и этого? Вот был форум Константина с колонной, увенчанной статуей, а потом форум Константина с колонной, увенчанной крестом, а мы ее воображаем и так и этак, а еще можем вспомнить, что сейчас это ничем не увенчанная руина, являющая собой весьма романтический символ древности. А на самом-то деле город никогда не был таким, как мы его себе воображаем, и тем лучше! Этот дворик с обломками для вдумчивого зрителя превращается в пазл, из которого воображение наше лепит ту картинку, которая ему больше нравится. И так со всем искусством. Мне кажется, искусство – это лишь набор смыслов… И еще набор результатов случайных совпадений. И каждый видит в нем лишь то, на что настроено его зрение. Вы не находите?

Несколько месяцев спустя, когда в музее археологии среди порфировых саркофагов и других обломков Византии, разложенных по полочкам, пронумерованных, обретших благодаря историкам и археологам воображаемое прошлое, я, как мне казалось, нашел себя, приобрел, как мне думалось, солидность и основательность, когда Стамбул, как мне казалось, утратил всякую загадочность, стал знакомым, наполненным интересными историями городом, когда я начал думать, что любую древность узнаю с закрытыми глазами на ощупь, что могу ориентироваться здесь по запахам и звукам, как раз тогда именно ему, именно Хасиму предстояло убедить меня в моей несусветной глупости и тщеславии. Ибо горе тому, кто упустит из виду мистическую и не имеющую никаких объяснений многовековую изнанку этого города.

Тогда же, после того как мы вдоль и поперек обошли весь двор музея, осмотрев его несколько раз, когда в административное здание начали заходить люди и мы оба поняли, что нам пора идти и нас ждут дела, я вошел с залитого ярким солнечным светом музейного двора в узкий прохладный темный коридор с каменным полом и несколько минут как крот тыкался в незнакомые стены, нащупывая хоть какую-нибудь дверь, и совершенно не понимал, почему так темно.