- Да, я бы согласилась. Это же не самоубийство, не грех. А, может, и на самоубийство пошла, но не знаю как. Из окна не выпрыгнуть, таблеток тоже нет.

  - Нет, Мария, надо жить, верить.

  - Верь, с тобой недавно это произошло. А я за шесть лет належалась, так отдохнула, что дал бы Бог счастье ходить, пошла бы на ферму и в восемьдесят лет работать. Муж мой умер во сне, как я убивалась, а теперь понимаю - счастье так умереть.

  - Больше не могу вас слушать! Вы, девочки, без оптимизма живете, депрессия у вас. Психолог-то приходит, разговаривает с вами?

  - Один раз, когда меня сюда определили. Минутку поговорила: мол, надо жить, люди в более сложных ситуациях оказываются. Это правда, вон Аннушке каково? Мы хоть видим этот мир.

  - Глаза бы на него не смотрели.

  - Душу разбередили. Давайте отдохнем, поспим,- сказала Валентина.

  - Спите днем?

  - Бывает. До тебя на этой койке лежала старушка девяноста четырех лет, маленькая, худенькая, как девочка лет двенадцати, она спала много.

  - И где она?

  - Где все будем - на небесах.

  Лидии Григорьевне стало не по себе, она никогда не видела этой старушки, но явственно представила ее.

  - Долго она здесь была?

  - Меньше года, тоже все домой собиралась, как вылечат. Не ведала, что квартиру ее сын продал, все ее вещи выбросил, соседка ее рассказывала, что навещать приходила. Да ты не боись, все мы лежим на кроватях, на которых много людей умерло. Интернату лет семьдесят будет.

  Лидия Григорьевна ничего не ответила, хотелось на улицу подышать свежим воздухом, посмотреть на деревья. Когда они подъезжали с сыном к интернату, она видела целую аллею цветущей сирени. "Как красиво!" - подумала. А теперь чувствовала, что мир для нее сжался до этой палаты, что никогда она отсюда не выйдет. Такой безнадеги в московском центре не испытывала. Снова позвонила сыну: "Забери меня, не хочу здесь лежать, дома хочу жить!"

  Сын уговаривал потерпеть, обещал приехать, вывезти ее на прогулку. Взяла журнал, попыталась сосредоточиться на жизни знаменитой певицы. Она была снята на фоне таких интерьеров, что Лидия Григорьевна еще больше почувствовала серость и убогость своего существования. Со злостью, не свойственной ее характеру, подумала: "Им глянцевая жизнь, нам глянцевые журналы".

  - Лида! Не горюй! Ты молодая, тебя подлечат, уйдешь на своих ногах. Девочки, давайте песню споем. - И запела "Я люблю тебя жизнь..." Голос у Марии был красивый, пела так, что брало за душу. Валентина и Анна подпевали.

  - Да у вас хор настоящий! Я эту песню очень люблю. А ты певунья, Мария.

  - Было, раз десять первое место в районе на смотрах художественной самодеятельности занимала. Когда совсем тошно становится, мы поем советские песни.

  В палату вошла худая, высокая женщина лет пятидесяти в белом халате.

  - Чего шумим?

  Стало тихо. Лидия Григорьевна посмотрела на Валентину, та отвернула голову к стене и как бы сжалась. "Испугались они что ли? Все самое страшное уже случилось с ними. Неужели, испугались в эту тощую?"

  - А кто шумит?- нарушила молчание Лидия Григорьевна.

  - Не я же,- громко, по-хозяйски ответила женщина.

  - Мы пели, а не шумели.

  - А это не одно и то же?

  - Конечно, нет!

  - Я спорить не буду. У меня дел много. Ваше дело лежать и тихо лежать.

  - Кто вы такая, чтобы указывать? Почему петь нельзя?

  - Есть художественная самодеятельность, есть актовый зал, там петь можно. А здесь люди больные.

  - Так это мы и есть люди больные. Нам что же теперь и петь нельзя.

  - Я спорить не буду. Сказала тишину соблюдать!- ответила резко и вышла из палаты.

  - Напрасно с ней связалась, она самая вредная нянька, посмотришь. Она тебе отомстит и нам достанется,- сказала Мария. - Я терплю, а Валентина плачет каждый раз, как она ей памперсы меняет. Оскорбляет, когда пересаживает на инвалидную коляску, нарочно старается, чтобы нога зацепилась, чтобы больнее было. Валентина говорит ей об этом вежливо, а та еще хуже себя ведет: мол, разговорилась под конец жизни, голос прорезался. И так три раза в день в ее дежурство. Мы на нервах в этот день. Остальные не такие злые, но добрых здесь нет. Кому нравится говно убирать?

  - Не работали бы нянечками, раз люди в беспомощном состоянии им противны.

  - Я тебе говорю как есть, еще нахлебаешься.

  - Не пойму я, как она может говорить: "Ваше дело тихо лежать". Мы же не покойники, живые пока. Какая сука!

  - Сука! Это верно,- поддержала Анна.- Мне говорит: "Разожралась на казённых харчах, только и делаешь что срешь. Дочери надоело, сдала тебя в интернат".

  - Она может так говорить!

  - Она все может, защиты не найдешь!

  - А вы жаловались?

  - Кому?

  - Директору!

  - Я его видела один раз, когда комиссия приезжала. А до этого зам его сказала, что комиссия будет ходить, отвечать надо, что всем довольны. Освежителем воздуха минут пять в палате брызгали, чтобы не пахло. Директор такой лощеный, красивый, как артист. Прошла комиссия быстро, словно ветер. Потом сабантуй, санитарки, я слышала, говорили. Все комиссии сабантуями заканчиваются, ни директору, ни проверяющим нет дела до нашей жизни. Директор хорошо живет! Дом у него с бассейном. Нянечки рассказывали. Иногда начнут его чихвостить, такого наговорят: вор, хапуга, а они, мол, за десять тысяч работают. И стоит над тобой нянечка, в глаза смотрит, не начинает менять памперс, ждет, чтобы пятьдесят рублей дала. И даешь пару раз в неделю по пятьдесят рублей. У каждой шесть палат в обслуживании. Дашь, а она скажет: "С паршивой овцы хоть шерсти клок".