- У меня детей нет, мне и обижаться не на кого. А у нее и у Анны - дочери. Богадельни для одиноких и то не мед, а у кого дети, то смириться с этим трудно. И сколько лет не пройдет, а все думают: "Как это мать на старости лет, больную, немощную, отдать в интернат!". Эта боль занозой сидит. Мне не на кого обижаться, а все думаю: как это я никому не нужна осталась, жизнь нелегкую прожила... А у нее и дочь, и внучка, и правнук. Дочь раз в месяц приезжает и то не всегда, а живет в десяти минутах езды, пешком полчаса. Мы не дураки, понимаем все, не перестали чувствовать, наоборот, острее чувствуем несправедливость, потому что уход близок.
Лидии Григорьевне стало не по себе. Она представила на месте Марии свою мать, на глаза навернулись слезы.
- Мария, а чего ты дочь не построишь? - спросила она.
- Как это?
- Сказала бы: не пойду в интернат! Я твоя мать!
- А что я могла сказать! Своего угла не было. Кому за мной ухаживать? Все работают. Когда дочь сказала про интернат, то у меня сердце так сжалось, думала, умру. Хорошо было бы! Не судьба.
- Решились на такой поступок - совести нет.
- Да есть совесть, дочь хорошая, но работу не бросишь...
- Не согласна я. Она же у тебя на пенсии, всех денег не заработаешь, мать дороже денег.
- Об этом шесть лет думаю, извелась. Приезжала бы чаще, больше уже ничего не надо. Увижу ее и легче становится, готова и дальше свою лямку тянуть. Не береди душу, изболело все внутри.
- Я тоже думаю: почему меня бросили? Я тоже не противилась, когда решили меня в интернат отдать. Как противиться, если беспомощная совсем. Вы хоть видите, а я калека-калека...
- Я думала, что ты спишь, а ты слушаешь и на ум мотаешь, - сказала Мария. - У нас новенькая - Лида, она молодая, ей шестьдесят два года.
- Рано тебя определили сюда.
- Нет, Анна, нет! Я на реабилитацию легла, я на ноги встану! Дети у меня хорошие!
- У всех дети хорошие, только никому не нужны мамы немощные, ухода требующие, капризные, потому что хочется слова ласкового...
- У меня квартира своя, я себе хозяйка. Я только на реабилитацию, - настойчиво твердила Лида.
- У меня тоже квартира своя была, там сейчас внучка с мужем, ребенком живут, - сказала Анна. - После смерти мужа я жила одна, дочь, зять в гости приходили, и я к ним ездила. Сахарный диабет долго развивался, и вот так получилось...
- Пенсия у тебя сколько?
-Двадцать одна тысяча с инвалидными, но теперь денег нет у государства, так они и с пенсии семьдесят пять процентов с нас в интернате высчитывают, и с инвалидных столько же. На карточку мне пять тысяч семьсот пятьдесят рублей перечисляют, у дочки карточка, она раз в неделю приезжает, привозит вкусненького.
- А кем ты работала, что пенсия большая?
- На железной дороге инженером, а проживу еще пять лет, будет восемьдесят, так мне еще пять тысяч добавят. Вон Марии и Валентине уже платят. Мы, наверное, самые богатые пенсионеры в интернате. Но сюда с маленькими пенсиями не берут, таких в другие интернаты определяют... Там совсем плохо. Мои взятку давали, чтобы сюда взяли.
- В богадельню и ту взятку надо давать! Сын говорил, что тоже будет давать, не знаю сколько. Противно!
- Ты еще не знаешь, как противно, - сказала Валентина. - Подожди, столкнешься, мы привычные, заскорузлые и то порой плачем от их ухода. Здесь все злые, одна нянечка особенно. Когда ее смена, то я сама не своя, все глаза ее пытаюсь поймать, заглянуть в них. Своими словами и действиями убивает она...
- Все, хватит, свою порцию зла я уже получила, буду думать, - сказала Лидия Григорьевна.
Через пять минут позвонила сыну: "Забери меня отсюда, домой массажистку наймем, не хочу здесь лежать, плохо мне от этой обстановки". Сын стал уговаривать, объяснять с каким трудом удалось устроить ее на реабилитацию, надо взять себя в руки.
- Что он сказал? - поинтересовалась Анна.
- Надо лечиться...
- Сначала все так говорят. Не горюй, не все так плохо. У нас в палате демократия: можно говорить все друг другу. Когда приходит персонал, то начинается деспотия, говорить надо только то, что они хотят услышать, а лучше молчать. Если проверка, надо улыбаться и благодарить партию и президента, что не бросили стариков, создали прекрасные условия.
- Анна правду говорит, еще почувствуешь на себе,- подтвердила Мария.
- Почему запах в палате такой? Меня все время подташнивает от этого. В Москве нас тоже четверо в палате лежало, все неходячие, но не было запаха.
- В Москве за реабилитацию платили?- спросила Валентина.
- Конечно.
- Сколько?
- Семьдесят тысяч рублей в месяц!
- Тогда чего ты хочешь? Вот и памперсы меняли чаще, освежающими средствами брызгали. А в этих стенах запах испражнений устойчивый, до нас тут тоже люди лежали. Не знаем, не читали документов, сколько раз надо менять памперсы, подмывать нас, но выделяют два памперса бесплатно, а третий покупаем за свои деньги. Помнишь, детей растили, памперсов не было, подгузники из марли были, пеленки. Как пописал ребенок или покакал, то сразу меняли, подмывали. Еще и кремом детским смазывали. Свое дитя было. А мы, чьи дети? Ничейные. Да и не дети. Старичьё. Хорошо, что интернаты есть, иначе бы убивали таких наши же дети. Нашли бы как! Может, и лучше было бы. Забыла, как называется, когда укол делают с твоего согласия.
- Эвтаназия...
