Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Заказ он выполнил технично. Без блеска, правда, без выдумки, но не это главное - главное, что никакой мент не придерется. Он не оставил после себя ни одного заусенца, ни одной неровности. Правоохранительным органам не найти ни одного следа. Тем не менее он некоторое время следил: не прицепился ли к нему хвост? Запрыгнул в автобус, потом пересел в другой автобус - старый, дребезжащий, но, несмотря на свою дряхлость, украшенный рекламным плакатом "Холодильники, стиральные и посудомоечные машины "Бош". Затем пересел в ещё один автобус и через десять минут вернулся к своей машине.

Три часа спустя об убийстве Сержа сообщила радиостанция "Эхо Москвы" - голос у дикторши был ровный, словно бы она читала рекламный текст об очередной распродаже партии компьютеров южнокорейского и сингапурского производства или приглашала посетить концерт группы с названием, которое киллер никак не мог понять: "На-на". Жена прислушалась к тому, что говорила дикторша, повторила про себя фамилию убитого, высокую коммерческую должность, которую тот занимал в бизнес-кругах, и, неожиданно взявшись за сердце, хотя сердце у неё никогда не болело, опустилась на стул. Губы жены сделались серыми, мокрыми.

- Ты знаешь, кого убили? - спросила она.

- Нет, - спокойно ответил киллер.

- Это же мой двоюродный брат... Мы в детстве вместе жили, наши квартиры были по соседству, а потом родители разругались, и мы потеряли друг друга.

- Я был с ним знаком? - спокойно и холодно поинтересовался муж, поморщился недовольно: это надо же, какой подарок преподнесли ему посредники!

- Нет, не был, - сглотнув слезы, устало отозвалась жена.

- Ведь родственник же...

- Ну и что? Я даже не знала, где он живет, что он, кто он - и вот! Она покосилась на нарядный японский приемник, стоявший на кухне. - Только сейчас услышала. В детстве он был очень славным, отзывчивым пареньком.

- Видать, изменился, иначе бы его не убили.

- О чем ты? - На лбу у жены возник мелкий, будто бисер, пот, она хотела ещё что-то сказать, но вместо этого слабо махнула рукой и дурно, по-бабьи громко, расплакалась.

Он молча поднялся, прошел к себе в комнату, взял папку с фотоснимками Сержа. Выходит, этот человек ему - родственник. Неблизкий, седьмая вода на киселе, но все-таки родственник. Он совершил грех - убил родственника... Некоторое время он рассматривал снимки, потом, поиграв желваками, сложил их вместе и порвал на несколько частей. Фотоснимки также могут быть уликой, как и отпечатки пальцев, - правда, не такой веской: улика улике рознь. Прошел в туалет, сбросил обрывки в унитаз, спустил воду. То же самое сделал и с записями о Серже, оставил пустую папку.

- Вот и все, - равнодушно, совершенно бесцветным голосом произнес он и поймал себя на мысли, что в нем ничто не дрожит, не стонет, не сочится болью, раскаянием, вполне возможно, что он мог бы точно так же спокойно, недрогнувшей рукой уложить своего отца.

Можно, конечно, через посредников попытаться выйти на заказчика и совершить "акт возмездия", но посредники вряд ли выдадут того, кто оплачивал сегодняшнее "свидание". Таковы условия игры, в которую он играет, и винить в этом он должен только себя.

Когда он уходил из дома, жена продолжала всхлипывать, - хотя главный поток уже иссяк, остался только ручеек, но ручеек этот у женщин способен сочиться долго, долго ещё будет вымывать из души разный сор, накипь, все лишнее, что накапливается за годы, а с другой стороны, когда все это вымывается из души, то вымывается и то, что позволяет человеку быть человеком, заставляет сочувствовать чужой беде, посторонней боли, слезам другого человека, - считать все это своей бедой, своей болью, своими слезами.

- Ты куда? - не поднимая головы, хлюпающим шепотом спросила жена.

- Как куда? В офис. Я же нахожусь на работе...

Он ждал, что жена спросит ещё о чем-нибудь, но та, поскуливая тихонько, не спросила больше ни о чем.

Через час ему принесли в конверте гонорар за выполненную работу восемь тысяч долларов. Он пересчитал деньги и улыбнулся неожиданно зубасто, широко: эти деньги перекрывали что угодно - и слезы жены, и укокошенного родственника, "седьмую воду на киселе", и затраты, и собственное беспокойство - словом, все! А разные сладкие слюни, сантименты - это вареный изюм, выковырянный из манной каши, это ничего не стоит. Нич-чего! В чем, в чем, а в этом он был уверен твердо. Как и в том, что профессия его, рожденная нынешнем временем, имеет такое же право на жизнь, как профессия учителя, врача, газосварщика, инженера по монтажу электронных систем и так далее. Перечислять все профессии - только время терять.

А время дорого, время - деньги. Формулу эту он усвоил хорошо.

ВОРОБЕЙ НА ЯБЛОНЕВОЙ ВЕТКЕ

Считается, и наверное недаром, что больница - одно из самых тоскливых мест на земле, уступающее, быть может, только кладбищу. И если кладбище последний приют тех, кто любил, жил, пел песни, радовался, ходил на рыбалку, воевал и страстно мечтал о том, что детям будет жить легче, то больница для многих наших сограждан - приют предпоследний.

Некоторые в больницу едут, как на кладбище, едва сдерживая скопившиеся слезы, с горьким чувством, прощально оглядываясь на свой дом, на родные окна, находящиеся где-нибудь на четвертом или пятом этаже, на стены, в которых так много всего оставлено, а потом, добравшись до больничной подушки, прижимаются к ней, стискивают зубы, чтобы наружу не прорвался ни единый звук, и безмолвно плачут.

Разных людей повидал я, пока находился в больнице, расположенной на окраине Москвы, почти на выезде из города - здешнее Каширское шоссе совсем недалеко смыкается с просторами области. Были в больнице и те, что, оказавшись в палате, воздвигали вокруг себя забор, ни в грош не ставя медицину, от врачей воротили нос и прописанные таблетки спускали в унитаз, о других нарушениях я уже и не говорю; и те, что, напротив, строго следовали указаниям врачей, не отступая от рекомендаций. Но это две крайности, а между ними стояло столько народу, столько конкретных фамилий... о-о-о! Не могу сказать, что вторые обязательно выздоравливали, а первые загибались. Часто бывало наоборот.

Видать, в каждом из нас заложен некий внутренний механизм, на который, кроме лекарств, действует что-то, что к медицине и тем более к фармакологической химии никакого отношения не имеет. Какая-нибудь минутная радость, бывает, сделает больше, чем десяток уколов под лопатку или в "пятую точку опоры", а посещение, доброе слово родного человека ставит на ноги безнадежного больного. Лечить надо не болезнь, не тело, а душу, и если в человеке появляется вера, он выздоравливает, он обязательно выздоравливает. Если же он, подмятый болезнью, сдается, то ему приходит конец.

Впрочем, легко рассуждать тем, кто не лежит в больнице, а сидит дома перед телевизором, держа в руке чашку с душистым чаем "эрл грэй", и куда труднее рассуждать тем, кто побывал и полежал в российской больнице.

У Боброва, человека ещё не старого, набрался целый букет болезней, с которыми надо было либо бороться и для этого свести свою жизнь к режиму, где оказалось бы очень много "нельзя" и лишь два или три "можно": можно дышать воздухом, можно три раза в день потреблять пресную диетическую пищу, все остальное нельзя: нельзя делать резкие движения, нельзя есть мясо, копченую рыбу и яичницу, нельзя пить молоко и пиво, нельзя утром разминаться зарядкой, договориться с приятелем в воскресенье съездить на охоту и так далее. В общем, в результате надо либо жить постыло, либо ждать в любую минуту появления пустоглазой в черном капюшоне с косою в руках.

А болячек у Боброва было, повторяю, полным-полно: шалило сердце, одрябли сосуды, допекала язва желудка, которая мешала ему не то чтобы жить - даже дышать; последние три года она регулярно прихватывала весной и осенью. Бобров пил травяные отвары, килограммами глотал соду, ел какие-то разрекламированные таблетки прямо из кулька, но ничто ему не помогало, желудок болел так, словно в него засовывали раскаленный железный штырь, отказывали почки, особенно левая, истощившаяся, набитая камнями, будто кошелек у "нового русского" долларами, окончательно разладилось сердце и так далее - словом, весь он ослаб, издырявился, хотя возраст у Боброва был некритический - пятьдесят восемь лет.

52
{"b":"68637","o":1}