Проблемы с ней начались после шестидесяти. О методике её контроля он узнал случайно от старшего товарища, своего бывшего руководителя Якова Лазаревича.

Они гуляли зимним вечером на Вернадского в парке, когда Фёдор очередной раз проведывал старика.

− Федя, а ты ПСА проверяешь? – Яков поддел пушистый снег на дорожке.

− Что такое ПСА, Яков Лазаревич?

− Это онкомаркер, контролирует состояние предстательной железы. Неужели Маша тебя ещё не заставила сдать анализы?

− Чего мне анализы сдавать, у меня проблем нет, – беспечно заявил Фёдор.

− Проблемы есть у всех, в твоём возрасте исключения бывают только по счастливой случайности. На дворе давно новое тысячелетие, – Яков ткнул тростью в направление яркой вывески «2005» на бывшем Дворце пионеров, – а ты такой тёмный. Маша − отличный врач, простой анализ крови она тебе давно обязана сделать.

Дома Фёдор не сразу вспомнил. А когда вспомнил и спросил у жены, та мгновенно завелась:

− Конечно! Как же я, дура, сама не сообразила? Спасибо Якову! А ты ещё сомневаешься? Завтра же приедешь ко мне! Думать он будет… Небось, Васька бы заикнулся, сразу бы прибежал. А Якову Лазаревичу мы не доверяем.

− Причём тут это? – опешил Фёдор.

− Притом! – Мария уже села на привычного конька.

Мария Петровна, в девичестве Петрова, была женщиной крупной, красивой и энергичной. Они познакомились, когда Фёдор уже работал в Институте мировой экономики и международных отношений АН. Фёдору было за тридцать пять, а Маша только окончила Первый медицинский и начала работать.

Фёдор всё свободное от работы время посвящал больному отцу, с которым с шести лет остался после смерти матери. Они встретились на приёме у высокой рыжеволосой, строгой докторицы, которая усадила больного и тут же выгнала Фёдора в коридор:

− А вы чего тут топчитесь? Весь кабинет заняли. − Она посмотрела сначала на его огромные кисти в веснушках, потом на почти двухметровую, мощную фигуру, потом на смуглое лицо с чёрной волнистой причёской и синими глазами.

Голова Фёдора была мамина, всё остальное досталось от отца. Вместе с Машей они сразу и безоговорочно составили пару на загляденье и жили счастливо.

Она выросла среди потомственных московских врачей, была всесторонне развита и за словом в карман не лезла. Явного лидера в их семье не было, хотя Фёдор в большинстве случаев предпочитал с женой не спорить и при разногласиях соглашаться.

Мать свою, болезненную, тихую женщину он помнил плохо. Перед смертью она произнесла загадочные слова:

− Когда исполнится тебе пятнадцать, попроси отца рассказать историю нашего знакомства.

Он стал приставать к отцу с вопросами задолго до пятнадцати. Они жили вдвоём, были очень близки, и постепенно в детской голове Фёдора отпечаталось кое-что из удивительной истории, которую надлежало хранить в тайне.

Отец перед войной работал вольнонаёмным водителем в северном лагере. В зоне он встретил заключённую с крайней степенью истощения и тайно, с большим риском вывез её в апреле 1941. Им удалось удачно скрыться, он женился, и мать в суматохе начала войны получила не только новую фамилию, но и поддельное имя. Федя родился в 1942 в Москве, где с матерью они проживали в отцовой коммуналке, пока тот был на фронте.

Федя, как и просил отец, держал язык на замке и впервые доверился только Маше, когда отца уже не стало.

− А как её раньше звали? Откуда она? – спросила поражённая Маша.

− Не знаю, – виноватым шёпотом ответил Фёдор, – вроде бы, из Ленинграда…

− Балда ты, Федя! Про родную мать ничего не знаешь. Чего же ты не спросил, когда взрослым стал?

− Я спрашивал! Отец боялся за меня очень. Время, знаешь, какое было? Опасался, что проболтаюсь. Потом, при Хрущеве, он меня в спецшколу устроил с языками, потом в МГУ поступил, потом на работу в Институт наш приняли. Знаешь, какие анкеты везде? Отец однажды так и сказал мне, если, мол, будешь всё знать, в анкетах обязательно напортачишь, позже расскажу. Он ведь сам у меня не очень грамотный, моими успехами дорожил, гордился. Всю жизнь на меня положил, горбатился на нескольких работах. Так и не женился второй раз… Сам-то он совершенно бесстрашным был, а за меня все время переживал.

− Ну а после? Когда ты уже старшим научным сотрудником стал?

− Что после, Маша? Потом пошли командировки, опять эти анкеты. Тебе легко рассуждать, всё у тебя с происхождением ясно… С нашей свадьбы я настаивать серьёзно стал, и он пообещал. Но не успел.

− Ты бы мне раньше всё рассказал, уж мне-то он полностью доверял.

− Да надо было… – совсем расстроился Фёдор.

− Совсем ничего не помнишь?

− Очень мало. Мама вообще замкнутой была. Один раз я забежал в комнату, а она вполголоса поёт по нотам. Я ещё удивился. Ладно бы слова были напечатаны, а там только непонятные мне тогда значки были.

Фёдор Иванович с детства знал, что в СССР дружба народов. Он не относился с подозрением, неприязнью или неприятием к людям других национальностей, но как-то естественно считал само собой разумеющимся главенство титульной нации. Так он был воспитан отцом. На простом примере какой-нибудь нелогичной будущей женитьбы сына тот бы сказал:

− Сынок, это твой выбор, спорить не стану. Но неужели ты не мог найти себе русскую девушку?

Здесь не было никакого квасного патриотизма, родители, его новая семья − все были русскими, друзья и товарищи подобрались такими же. Если и заходили иногда разговоры об инородцах, оскорбительные анекдоты про евреев или узбеков, он их не поддерживал и юмора такого не понимал. Конечно, он не мог не видеть актёров, юмористов, музыкантов, учёных с нерусскими именами, но относился к ним только как к талантам, независимо от имён или внешности.

С женой впрямую это не обсуждалось, но чуткая Маша уловила тенденцию во взглядах мужа и не упускала случая подтрунить над Федей за его «чрезмерно патриотические» настроения.

Как-то при случае она вдруг спросила:

− Интересно, почему полукровки становятся либо ярыми сионистами, либо слишком уж русскими?

− Кого ты имеешь в виду? – не понял Фёдор.

− Тебя, кого же ещё?

− А я тут причём?

− А ты в зеркало посмотри! Ты ведь маму свою совсем не знаешь…

− Я русский!

Позже, когда они смотрели фильм Балабанова «Жмурки», и там чернокожий бандит девяностых всякий раз, когда подельники называли его эфиопом, кричал: «Я русский!», Маша припомнила Фёдору. Эти два отчаянно убедительных слова стали для неё паролем, когда она хотела доказать мужу несостоятельность его «шовинизма».

В ординаторской подруга спросила Машу:

− Чего ты всё время цепляешься к своему Фёдору Ивановичу?

Маша стояла у зеркала и чистила свои белые, ровные зубы ниткой.

− К Феде? Как я к нему цепляюсь?

− У меня язык не поворачивается такого представительного мужчину Федей называть. Последний раз за столом, например, ты не дала ему рта раскрыть, упрекала, что он русских ставит выше других народов…

− Федя тут, в общем-то, не определяет. А тебе самой разве не обидно за Цинкера, который только и может быть нашим главным, а поставили тупицу Селиверстова? Разговор ведь про это был? Федя просто влез невпопад. Тоже мне знаток истории: «В российской медицине столько знаменитых русских имен…»

− Ну, дорогая, ты забыла, чей зять Селиверстов?

− Зять, сват, брат… Это весомо, но тут главное − пятый пункт.

– Господи, Маша! Ну что тебе этот пятый пункт? Ты русская, как и все твои предки, чего ты беспокоишься за людей с пятым пунктом? Твоя здесь какая беда?

Маша посмотрела на отражение подруги, потом на себя, машинально отметила «очень даже ничего», потом лицо её стало серьёзным и даже жёстким:

− Все мои медицинские предки были русскими врачами. Прадед служил полковым врачом, со стороны матери дед был академиком, родители − профессора. И никогда, ни один из них, слышишь, никогда не смотрели сначала на национальность коллеги, а потом уже на талант медика. И уж точно для убедительности не орали «я русский!».